нам, смертным, до высоты той вовек не дотянуться.
Мы — твари Божьи и лишь пытаемся подражать Ему.
Робко. Неумело. Коряво…
Мы — творящие…
Кто добро, кто зло по неразумию своему…
И пусть Он простит нас за это…
* * *
И тогда понял: моя свобода закончилась вместе с исписанным первым листочком.
Я просто сам себя приковал к столу.
Какая, к черту, свобода?!
Каторга!!! На все сто!
Рабам на галерах и то положена передышка.
А вот мне — нет! Не заслужил.
Нет волдырей на руках. Не пропотела рубаха. А потому — пиши. До одури, до умопомрачения. Пока не закончится стопка лежащей на столе бумаги…
…Со временем шариковая ручка стала вполне естественным продолжением трех удерживающих ее пальцев. То был мой резец, штихель, отбойный молоток, становившийся через час работы столь же тяжелым, как топор лесоруба или лопата землекопа.
* * *
…Ноябрь с грехом пополам, но пережил без потерь. Втянулся в рабочий ритм.
С утра — дела хозяйственные, после обеда — стопка листов рядом и ручка, как комиссарский маузер, накрепко зажата в руке. Перед сном придирчиво пересчитываю исписанные листочки, словно кассир дневную выручку. Перечитывать боюсь. Чтоб не разочароваться в самом себе. Пока еще нет уверенности, что мое сочинительство имеет право на жизнь. На полноценную жизнь.
И поверить нужно не столько в самого себя, сколько в рождаемых тобой героев, пока что мирно покоящихся меж листочками бумаги. Но как только они переберутся в книгу, а книгу ту откроет читатель, они должны ожить. Стать реальными. Существовать независимо от автора. Иначе, иначе… кому нужны мертворожденные персонажи?
Родить неполноценного героя — не только грех, но и преступление. За подобное я бы давно привлекал псевдоавторов, если не к уголовной, то к моральной ответственности. И добавил бы в Ветхий Завет после правила: «почитай родителей своих», еще и «отвечай за детей, тобой на свет произведенных. Хоть во чреве материнском, хоть в мечтах своих». Ты за них в ответе!
Они должны жить!
Даже после твоей смерти.
Грешно обманывать читателя.
Да и самому смешно очаровываться сочинением своим.
Ты не маг, не пророк.
Ты лишь посредник между тем, что Господь шепнул тебя на ухо, и читателем, до которого донес шепоток, услышанный тобой. Не надо воображать себя творцом, будучи всего лишь жалким суфлером, безбожно перевравшим текст.
Вот так, каждый день ты взбираешься на туго натянутый канат своего повествования, в надежде дойти до конца и не рухнуть вниз. Под дружный смех и аплодисменты. Зрители, то бишь читатели, только и ждут от тебя неверного шага, ошибки, чтоб навсегда заклеймить неудачником. А ты ползешь, дрожа и сомневаясь в каждом собственном слове, фразе, не зная где поставить точку. И, когда абзац закончен (всего лишь один абзац!), ты смотришь на него с удивлением и не веришь, что он сейчас не рассыплется как конфетти на кучу беспорядочных буквиц. И, схватив лист, покрытый твоими собственными каракулями, прижимаешь его ко лбу, щеке, чуть ли не целуешь, не веря до конца — я сделал это!
И так каждый день, час, минуту: туго натянутый канат и ты, балансируя с пером в руке и скрючившись над листом бумаги, не зная, сможешь ли одолеть к вечеру хоть половину трепещущего под грубым нажимом листочка.
* * *
…Сомнения в собственных силах способны извести любого, довести до безумия, вынести мозг, навсегда лишить всяческих сил и желаний.
И вот, когда я уже действительно был на грани между миром реальным и тем, что рождал в своих фантазиях, и всерьез подумывал бросить все к такой-то матери, что-то подтолкнуло меня заглянуть на хозяйский чердак.
Хотя прежде десятки раз поднимался туда то по одной, то по другой надобности, а тут вдруг неведомая сила повлекла меня непонятно зачем. Приставил к лазу наверх лесенку, вскарабкался и стал от нечего делать ворошить палкой кучу тряпья, до которой раньше мне не было никакого дела. Сбросив несколько слоев полусгнивших мешков, засаленных полотенец с обремканными краями, и вдруг увидел почерневшую доску размером со школьный учебник. А на ней глаза и золотой нимб над головой. Седая бородка и поднятая на уровень груди рука со скрещенными пальцами.
Освободил дощечку от тряпья и прочего мусора, отер рукавом свитера… Так и есть, Николай-угодник смотрел на меня с полуусмешкой и неким покровительственным прищуром голубых глаз. Подхватил иконку, спустился вниз и осторожно прошелся по ней чистой тряпицей, в которую обычно заворачивал свежий хлеб. И от нее пошел нежный аромат с детства знакомого чабреца, зверобоя, листа смородины… Что-то родное, близкое и донельзя трогательное…
Сижу за столом и смотрю на старца, скорее беседую. Спрашиваю негромко: «Скажи ты мне, все повидавший и испытавший, прошедший через черную злобу и ненависть от врагов, хотя силы небесные были на твоей стороне. Мог всех недругов в прах обратить, освободиться из темницы, но мужественно перенес все страдания. Где и в чем ты черпал силы свои?»
Молчит Святой Никола… Да и что он мог ответить человеку, уверовавшему в собственные силы, а при первой неудаче решившему пойти на попятную. Нет, тут самому надо пробиваться к свету и черпать силы из колодца, что находится где-то рядом, поблизости, но ты никак не можешь его найти. Там и есть живительная вода, что поможет выстоять, окрепнуть и не свернуть с пути, тобой задуманного.
Водрузил иконку на пустовавшую прежде божницу, где притулилась моя тощая папочка с рукописными листочками. Для бумаг нашлось другое место, а со Святителем Николаем с этого дня у меня начался долгий, нескончаемый разговор, больше похожий на беседу сына с отцом. Я был уверен, что он меня слышит. Не мог не слышать. И, наверное, что-то говорил в ответ. Только я не всегда понимал что.
Хотя… может, и понимал…
Но опять же сомневался, верно ли.
В любом случае он поддерживал меня.
Пусть неслышно, бессловесно
Я это реально ощущал,
Поддержка крылась его в твердо сомкнутых устах.
В едва угадываемой улыбке.
А может, и в усмешке?
В мой адрес…
И главное — от него шел свет!
Тепло и какая-то щемящая радость.
Так бывает, когда долго не виделся с другом.
И вот он появился, присел напротив и… молчит.
Приглядывается, что изменилось, пока мы не виделись.
Собственно с родным человеком особо и говорить не о чем.
Он и так все разумеет, чувствует, ощущает через нити родства.
Пусть не кровного, а более важного и крепкого — душевной связи и единения.
Верилось, хотелось верить, что лик