доверенность. Но этих денег Чачи хватит самое большее на полгода. Поэтому я умоляю вас, Иван Максимович и Зинаида Васильевна, не оставьте ее. Ей без меня придется очень трудно. Она сможет работать сторожем при вашей школе, помогать по хозяйству…
Прощайте, Иван Максимович! Прощайте, Зинаида Васильевна! Я доставил вам много хлопот, но простите меня и не ругайте: никакого другого выхода из создавшегося положения я найти не мог.
Уважающий вас Г. Ветканов.
Вложенное в этот же конверт другое письмо предназначено для Чачи».
Чачи растерялась. «Что такое? Что сделал Григорий Петрович?» — мучительно думала она, почти ничего не понимая.
Иван Максимович заглянул в конверт.
— Доверенность здесь… А где же второе письмо?
Зинаида Васильевна стояла, отвернувшись к окну, и по ее щекам скатывались крупные слезы.
Иван Максимович наконец заметил оброненный конверт. Он наклонился, поднял его и протянул Чачи.
На конверте было написано крупными печатными буквами: «Любимой Чачи».
Она взяла в руки письмо, повертела его в руках и опустилась на стул. Зинаида Васильевна ласково обняла ее за плечи.
— Прочти, Чачи.
Чачи очнулась от оцепенения, вздрогнула и открыла конверт.
Письмо было написано такими же крупными буквами:
«Чачи, любимая!
Наши жизненные пути сошлись вместе, хотя мы никогда раньше и не думали об этом. Наши судьбы так переплелись, что теперь нам никак не разъединиться. Но злые люди хотят нас разлучить. Однажды ты спаслась от Макара, но тебя опять хотят отдать ему. Я не могу позволить этого. Макар — причина всех твоих бед, и если его не будет, то ты станешь свободной. Он должен умереть, чтобы ты жила. Такая уж жизнь: если мы не убьем их, то они убьют нас. А тебе жизнь в доме Чужгана страшнее смерти.
Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже сидеть за решеткой. Обо мне не беспокойся, я как-нибудь переживу это испытание. А тебе помогут Иван Максимович и Зинаида Васильевна. Доверься им, как доверилась мне.
Прощай, Чачи, прощай, мое сердце!
Твой Григорий».
Чачи уронила голову на грудь, ее плечи сотрясались от рыданий. Зинаида Васильевна обняла Чачи, но Иван Максимович остановил ее:
— Не трогай ее, пусть выплачется…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Григория Петровича судил Казанский военный суд. Вынесенный приговор гласил: десять лет каторги. Следователь пытался привлечь к суду и Чачи как соучастницу. Но ее спасло письмо Григория Петровича Ивану Максимовичу.
После приговора Григория Петровича не стали долго держать в Казанской губернской тюрьме, он получил направление в Вологодский централ. На него надели кандалы и перевели в пересыльную тюрьму. Там для отправки в Вологду уже собрали этап человек в десять.
От Казани до Ярославля их везли на пароходе, дальше — по железной дороге.
В Вологодской тюрьме арестантам прежде всего приказали раздеться, обыскали, начальник охраны пересчитал прибывших, сличая каждого с фотокарточкой, находящейся в деле, и лишь после этого отправили в камеру.
В полутемной камере стоял тяжелый смрадный запах. По двум стенам висели грязные брезентовые койки, середину камеры занимал большой грубо сколоченный дощатый стол, окруженный скамейками, к которым ночью крепились койки. В одном углу, у печки — параша, в другом углу, напротив параши, икона — образ Николая Чудотворца.
Утром при раздаче кипятка надзиратель выдал вновь прибывшим медные кружки и объявил:
— Все привезенные вами с собою чайники, стаканы, зубные щетки, расчески и мыло останутся в цейхгаузе.
— Почему?
— По уставу каторжникам не разрешается иметь в камере ничего своего.
В камеру внесли большой медный чайник. Кипяток разлили по кружкам. Григория Петровича мучила жажда. Он попытался хлебнуть, но обжег губы о горячий край кружки.
— Как напьетесь, вычистите кружки кирпичом, чтобы они не позеленели.
— Как же без мыла-то? — спросил кто-то.
— Пойдете в баню, выдадут казенное, а своего мыла арестанту иметь не положено.
— Когда будет баня?
— Баня бывает три раза в месяц. Через недельку подойдет и ваш черед.
— Мы ведь только с этапа, грязью заросли…
— Ничего, недельку потерпите, не бары.
— Ну и централ! — возмущались более опытные, уже побывавшие в тюрьмах. — Нигде нет таких порядков.
В обед принесли баланду, похожую на помои. Ужин оказался и того хуже.
— Почему такое питание?
— Сейчас пост. А в пост и пища полагается постная, — объяснил надзиратель.
— Среди нас много поляков и латышей, им не положено соблюдать православные посты.
— А это не наше дело, начальство знает, кому что положено.
— В других централах, тем, кто не желает соблюдать пост, заменяют постный обед обычной пищей. А у вас можно это сделать хотя бы за свои деньги?
— За свои деньги можно заказать тоже только постную пищу: до самого рождества в тюрьму ничего не будет завозиться, кроме селедки и воблы.
Эти слова вызвали всеобщее возмущение. Арестанты стали размышлять, советоваться, как быть. Переслали записку в соседнюю камеру, договорились действовать все вместе. Решили вызвать для объяснений начальника тюрьмы.
Пришел начальник тюрьмы — высокий широкоплечий старик.
— Ну, что же, господа? — ласково начал он. — Я ознакомился с вашими требованиями. Во многом вы правы. Даю вам слово, я сделаю все, что в моих силах. Насчет книг, писем, снятия кандалов, сокращения срока — если последуют распоряжения свыше — с моей стороны не будет никаких препятствий. Если не желаете, чтобы надзиратели при моем посещении камер кричали «смирно», пожалуйста, я прикажу отменить этот порядок. Вы просите удлинить прогулку. И это можно. А вот насчет постной пищи, ей-богу, не могу ничего изменить. Я сам лично писал в Петербург по этому поводу, но не разрешают. Также не разрешают покупать на свои деньги мясо и молоко. И разрешить пользоваться своим стаканом и мылом тоже не могу. Пишите, господа, начальству. Я вас поддержу.
Начальник тюрьмы глубоко вздохнул.
— Вот так, значит, господа, — сказал он, немного помолчав, и вышел из камеры.
Лишь только за ним закрылась дверь, как в камере поднялся шум. Все наперебой принялись ругать начальника, передразнивать его жесты и сошлись на одном: ему верить нельзя. Поэтому решили от постной пищи отказываться и впредь.
Несколько дней всей камерой отправляли- обед и ужин нетронутыми. Ели только хлеб.
Как раз в это время в Вологодский централ приехал с ревизией врачебный инспектор из Главного тюремного управления.
Сопровождаемый большой свитой, инспектор вошел в одну из камер.
— Ну как, господа, клопы есть? — весело спросил он.
— Имеются,