Читать интересную книгу Серебрянные слитки - Линдсей Дэвис

— О, Марк… — прошептала Елена. В это мгновение я впервые услышал скрип большой двери. — Позволь человеку воспользоваться гражданским правом, — умоляла она. — Дай ему шанс. Посмотри, как он им воспользуется. Позволь мне дать ему меч…

Она сделала это до того, как я смог ее остановить, ее честное красивое лицо с блестящими глазами было ясным как день. Конечно, он сразу же приставил меч к ее нежному горлу.

У Камилла Метона было не больше чести, чем у жалящей крапивы, а девушка подошла слишком близко. Он запустил руку глубоко в ее мягкие волосы и заставил Елену опуститься на колени. Она посерела. Одно движение кого-то из нас — и он резанет ей по шее, словно отрезая кусок копченой испанской ветчины.

— Отпусти ее… — приказал я ему ровным голосом, пытаясь удержать его взгляд.

— О, Фалько! Это твое по-настоящему слабое место!

— Нет — моя сила.

Елена не сопротивлялась и молчала. Она неотрывно смотрела на меня. Я сделал шаг.

— Не приближайся!

Он стоял между мной и дверью. Таким образом у него было лучшее освещение, а у меня — лучший обзор.

— За спиной, Камилл!

— О боги! — фыркнул он. — Только не эта старая уловка.

— Партнер! — крикнул я громким голосом. — Тебе потребовалось много времени.

Елена вскрикнула, когда дядя причинил ей боль, безжалостно дернув за волосы. Таким образом он пытался вывести меня из себя. Это было его ошибкой. Я не сводил с него глаз из-за Елены, но, в конце концов, он услышал яростный топот ног.

Он начал оборачиваться.

— Твой ход! — крикнул я.

Публий дернулся. Я прыгнул вперед и вырвал у него Елену. Я развернул ее и прижал лицом к груди.

Она прекратила сопротивляться раньше, чем все закончилось. Она все поняла. Я очень нежно ее отпустил, затем прижимал к себе, пока срезал веревки, и только потом позволил ей взглянуть…

Ее дядя был мертв. Возле него в луже крови лежал меч, но не его собственный, а его палача.

* * *

Сенатор Децим Камилл опустился на колени. Мгновение его глаза были плотно закрыты. Не поднимая головы, он обратился ко мне голосом, которым разговаривал в гимнасии Глаука, где мы были приятелями.

— Чему нас учит твой тренер, Марк? Чтобы убить человека мечом, требуется сила, скорость и истинное желание видеть его мертвым!

Честный Глаук на самом деле обычно так и говорил. Децим нанес хороший сильный удар, в который была вложена душа, но я никогда ему этого не скажу.

— О, брат мой, здравствуй и прощай!

* * *

Все еще обнимая его дочь одной рукой, я подошел к Дециму и предложил ему другую руку, чтобы подняться. Елена, продолжая прижиматься ко мне, повисла на шею отца. Я обнял их обоих. Мгновение мы втроем были равны, мы делили огромное облегчение и боль.

* * *

Мы продолжали стоять вместе, когда прибыли преторианцы. Петроний Лонг появился в дверном проеме, белый как молоко. За его спиной я слышал грохот возвращающихся повозок.

Похоже, шума было много. Высокопоставленные лица взяли дело в свои руки, все запуталось, началась суматоха. Люди, которые не играли никакой очевидной роли в событиях дня, поздравляли себя с завершением дела. Я медленно вышел наружу, чувствуя невероятную усталость. Мое лицо напоминало маску актера с вырезанными отверстиями для глаз.

Склад опечатывали с телом внутри, на ворота, ведущие во двор, навесили цепь. Децима отвели во дворец для объяснений. Я видел, как его дочь провожают к паланкину. Мы не разговаривали. Преторианцы знали, что у информатора — даже императорского информатора — не может быть никаких дел с сенаторской дочерью.

Метон меня ранил, и на лице Елены Юстины осталась моя кровь. Она хотела видеть меня рядом, я знал, что хотела. Она пострадала, получила ушибы, была потрясена, тем не менее, я не мог к ней подойти.

Если бы Елена подала хоть малейший знак, то я бы оттолкнул в сторону всех преторианцев, но она этого не сделала. Я стоял в растерянности. Стража провожала ее домой.

Наступила ночь. В Риме творились дурные дела, раздавались злобные и жуткие крики. Над Капитолием прокричала сова. Я услышал грустные звуки флейты, прорезающие городские улицы. Флейта пела о несправедливости мужчины к женщине, про несправедливость богов к людям.

Петроний Лонг стоял рядом, не произнося ни звука. Как мы оба знали, дело о серебряных слитках успешно закончилось.

Глава 64

Это был Рим. Требовалось соблюсти формальности. В ту же самую ночь, пока Веспасиан развлекал фаворитов и счастливчиков на устроенном им пире во дворце, а весь Рим ужинал семьями и трибами в других местах, меня потащили на Палатин для разговора с его сыном. Тит Цезарь, знаменитый своими милостями и любезностями, поздравил Камилла Вера, Петрония Лонга и меня. Сенатор был слишком сильно потрясен, чтобы возражать. Елена Юстина молча стояла рядом с матерью, лица обеих скрывали покрывала. Но даже и так я мог определить, что Елена пребывает в мрачном настроении, она чем-то напоминала мертвую медузу.

Особым событием дня должно было стать вручение М. Дидию Фалько золотого перстня, четырехсот тысяч сестерциев и перевода в средний класс. Щедрый жест от молодого Цезаря, который любил творить добрые дела.

* * *

М. Дидий Фалько, славящийся дурным характером, поведением и неблагодарностью, легко и беспечно оправдал свою репутацию замечательного информатора. Я подумал о том, что это означает не просто получение земли и разряда, но также изменение образа жизни. Флавий Иларий по-своему вспахивает полезную борозду и наслаждается спокойными, уютными домами с женой, которую сильно любит. Я смог бы, как и он, жить той жизнью, которую выберу, среди людей, которые мне нравятся. Я знал, что смогу преуспеть.

Затем я вспомнил Сосию. Сосию, которая умерла и у которой теперь нет даже отца, чтобы просить богов нежно с ней обращаться.

— Значит, это ваша премия за работу по контракту! — обратился я к Титу Цезарю. — Оставьте ее себе, Цезарь. Я ее не заслужил. Меня наняли, чтобы найти человека, убившего Сосию Камиллину…

В ушах у Тита все еще звенели радостные крики и приветствия, с которыми его встречали в Риме, и он весь день пребывал в радостном настроении, но все равно немного поморщился после произнесения мною этих фраз. Присутствовало несколько официальных лиц, но я сделал ему одолжение и не стал называть имя Домициана. Это имя я не хотел произносить больше никогда.

— Дидий Фалько, Веспасиан лично закрыл этот счет! — осторожно заметил Тит.

— У меня он никогда не будет закрыт, — холодно ответил я на метафору.

— Вероятно, нет. Я это понимаю. Поверь мне, мы все сожалеем о смерти этой бедной девушки. Фалько, попытайся в ответ проявить понимание. Теперь Риму требуется верить в свою первую семью. Императоры должны устанавливать свои правила…

— Именно поэтому, господин, я — республиканец!

Я был возбужден, но Тит не пошевелился. Он задумчиво смотрел на меня, затем обратился к сенатору. С усилием, явно вызванным печалью и измождением, а не антипатией ко мне, попытку предпринял и Децим.

— Марк, ради моей дочери…

Но я прямо сказал сенатору, что его дочь, прекрасный чистой души человек, явно заслуживает большего, чем побитый, подкупленный, только что получивший взятку за молчание информатор.

Он довольно хорошо это принял. Вероятно, он соглашался. Гарантирую, что его жена согласилась. Если это и не было его собственным мнением, когда я начал его оскорблять, то теперь оно не могло у него не сложиться. Для завершения процесса, я присовокупил в конце:

— Сенатор, не позволяйте вашим суждениям сложиться под впечатлением одного мгновения, от которого кружится голова.

Затем я развернулся и отправился прямо к его дочери, прямо в общественную приемную. Слава богам, что на ней было покрывало. Я не смог бы это сделать, если бы мне пришлось видеть ее лицо.

— Госпожа, вы знаете, как обстоят дела: каждое дело — девушка, новое дело — новая девушка. Тем не менее я привез домой подарок для украшения вашего пальчика: Ex Argentiis Britanniae. Подарок благодарного раба с серебряных рудников.

Я вручил Елене Юстине серебряное кольцо. У меня не будет больше возможности ее увидеть, поэтому я сегодня вечером забрал его у серебряных дел мастера. Внутри был выгравирован один из дешевых девизов ювелиров, которые не значат ничего или значат очень многое, в зависимости от твоего настроения. Anima Mea…

Я знал, что безнадежен. Я отказался от нее публично, затем навесил этот груз на ее одиночество. Это не было моей виной. Серебряных дел мастер не получил никаких указаний, поэтому выгравировал то, что ему понравилось. Увидев гравировку, я не мог заставить себя попросить что-то изменить.

И, в конце концов, ведь девиз был настоящим. «Anima Mea» — моя душа.