уж инструменты при них, они, пожалуй, поразомнут пальцы, потому что скоро начнут сходиться парни и девушки, а они все страсть как истосковались по старой доброй пляске. Инструменты оказались скрипкой, банджо и кларнетом. Усевшись рядком, троица принялась наигрывать какой-то залихватский плясовой мотив, отбивая такт своими здоровенными сапожищами.
Было уже почти девять. Генри стоял у дверей, не сводя глаз с дороги, и раскачивался из стороны в сторону от терзавшей его душевной боли. Его уже несколько раз заставили выпить за здоровье жены и за ее счастливое возвращение, но вот Том снова заорал:
– Команда, приготовиться! Выпьем еще по одной, и она будет здесь.
Джо принес поднос со стаканами и обошел всю компанию. Я протянул руку к одному из двух остававшихся стаканов, но Джо пробурчал вполголоса:
– Не этот. Возьми другой.
Я повиновался. Генри поднесли последнему. Не успел он осушить свой стакан, как начали бить часы. Он слушал, пока не отзвучал последний удар, и лицо его становилось все бледнее и бледнее. Потом он сказал:
– Мне что-то нехорошо со страху, ребята. Помогите мне, я хочу лечь.
Его уложили на диван. Устроившись поудобней, он задремал, но вскоре заговорил, как говорят во сне:
– Я, кажется, слышу стук копыт! Приехали они?
Один из друзей ответил, наклонившись к его уху:
– Это прискакал Джимми Пэрриш. Он говорит, что произошла задержка, но они уже совсем недалеко и скоро приедут. Ее лошадь захромала, но через полчаса они уже будут здесь.
– О, как я счастлив! Значит, ничего не случилось…
Не успели эти слева слететь с его губ, как он уснул.
В ту же минуту друзья проворно раздели его и уложили в постель в той самой комнате, где я однажды мыл руки. Они прикрыли дверь и вернулись. Мне показалось, что они собираются разойтись, и я сказал:
– Пожалуйста, не уходите, джентльмены. Она ведь меня не знает, я посторонний человек.
Они переглянулись. Потом Джо сказал:
– Она? Да она 19 лет как умерла, бедняжка!
– Умерла?
– Если не хуже. Спустя полгода после свадьбы она поехала повидаться со своей родней, и, когда возвращалась, в субботу вечером, в пяти милях отсюда на нее напали индейцы. С тех пор она как в воду канула.
– И он помешался?
– Ни единого часу с тех пор не оставался в здравом рассудке. Но когда подходит время ей приехать, ему становится хуже. И вот дня за три до этого мы начинаем заглядывать к нему, подбадриваем, спрашиваем, нет ли от нее известий, а в субботу приходим, убираем дом цветами и готовим все для танцев. И так каждый год, уже 19 лет. В первую субботу нас было 27, не считая девушек; теперь нас только трое, а из девушек никого уже не осталось. Мы подсыпаем ему в вино снотворного, чтобы он не начал буйствовать, и тогда он держится весь следующий год – думает, что она с ним, пока не наступят последние три-четыре дня. Тут он начинает искать ее, вытаскивает это несчастное старое письмо, и мы приходим и просим почитать его нам. Знали бы вы, как мы ее все любили!»
Марк Твен – истинный джентльмен. Если о многом он сам отзывался с иронией, то данное утверждение как раз без иронии – истинный джентльмен, да. И, видимо, как человек, если судить по его автобиографическим записям, и по отзывам современников, и как писатель. Каких бы женщин он в своих произведениях ни описывал, и в том числе всяких интриганок и прочих поганок, он не опускался до физиологизма, неприязненного, пренебрежительного тона. Даже закоренелые зечки и алкашки, практически потерявшие человеческий облик, в его описании отвращения не вызывают:
«…В соседней камере, отделенной от нас лишь решеткой, сидели две женщины. Все были пьяны, все переругивались и шумели, а с наступлением ночи стали вести себя еще более вызывающе и разнуздано, сотрясали железные прутья решетки и бранили, кто как мог, шагавшего взад и вперед тюремщика. Две арестантки, женщины средних лет, тоже были пьяны; выпитая водка не усыпила их – напротив, сделала беспокойными. Они то обнимались и целовали друг друга, то затевали яростную драку и быстро превращались в два чучела из окровавленных лохмотьев и растрепанных волос. Подравшись, они давали себе отдых, всхлипывали и сквернословили. Когда они были в дружбе, то именовали друг друга не иначе как «миледи», но когда ссорились, то звали одна другую «шлюхой», сопровождая это нежное обращение несколькими изысканными эпитетами. В ходе последней схватки, которая произошла в полночь, одна откусила другой палец. Вмешался тюремщик и посадил в карцер одного из мексиканцев, потому что женщина, откусившая палец, показала на него. Пострадавшая не перечила ей; после она нам объяснила, что ей «не терпелось задать перцу этой стерве, как только палец пройдет», и потому она не хотела, чтобы ту забрали в карцер. К этому времени обе женщины изорвали одна на другой платья до такой степени, что остались почти нагишом. Мне сказали, что одна из них уже отсидела в окружной тюрьме в общей сложности девять лет, а другая четыре или пять. Им нравилось сидеть в тюрьме. Как только их выпускали на волю, они напивались, потом крали что-нибудь прямо на глазах у полицейского, и их присуждали к двум месяцам заключения в окружной тюрьме. Там они устраивались в хорошей камере, ели досыта задаром, шили рубашки для кастелянши по полдоллара за штуку, и этого им хватало на табак и другие прихоти. Когда два месяца истекали, они шли прямо к матушке Леонард, напивались, потом отправлялись на Кирни-стрит что-нибудь стянуть, потом попадали в городскую тюрьму, а оттуда в окружную, на старое местечко. Одна так жила вот уже девять лет, другая около четырех или пяти, обе заявили, что намерены прожить в окружной тюрьме до самой смерти. Под конец обе эти дамы вцепились в меня, когда я дремал, прислонившись к их решетке, и сильно меня поколотили»…
Жуть берет от того, что там произошло – стоит только представить себе в лицах всю эту сцену (увиденную глазами персонажа-китайца). Но представляешь – и не противно! Писатель Марк Твен включает внутри читателя гуманизм. Палец откусили одному человеку, а жалко всех…
То ли общение с достойнейшей из женщин Оливией делало его таким благородным, то ли таким уж он родился, но Марк Твен очень и очень уважительно относился к женщинам. И не мог выносить, когда кто-то из мужчин плохо с ними поступал.
«В молодости я любил Брет Гарта[11], и другие тоже,