чеканки на три машкерадных рыдвана для простонародья». В наши дни эти шумные ватаги тащатся всегда в каком-нибудь древнем дилижансе, громоздясь на империале, или же вваливаются скопом в казенное ландо с откинутым верхом. В один шестиместный экипаж их набивается человек двадцать. Они пристраиваются на сиденьях, на откидных скамейках, на краях откинутого верха, на дышле. Некоторые сидят верхом на экипажных фонарях. Едут стоя, лежа, сидя, согнувшись в три погибели, свесив ноги. Женщины сидят на коленях у мужчин. Эти живые пирамиды из беснующихся горланящих людей видны издалека над колыхающимся морем голов. Битком набитые повозки возвышаются среди общей толчеи, точно горы, струящие веселье. Оттуда сыплются словечки Коле, Панара и Пирона, приправленные уличным жаргоном. Оттуда изрыгают на толпу площадной катехизис. У перегруженного и несуразно разросшегося экипажа вид самый победоносный. Впереди шум и гам, позади — дым коромыслом. Там вопят, поют, галдят, гогочут, корчатся от хохота; там грохочет веселье, искрятся насмешки, пышет румянцем благодушие; две клячи тащат этот шутовской фарс, развернувшийся в апофеоз; это триумфальная колесница Смеха.
Но смеха слишком циничного, чтобы быть искренним. И в самом деле, смех звучит здесь подозрительно. У него своя цель. На него возложена обязанность доказать парижанам, что карнавал состоялся.
Такие разудалые коляски, в глубине которых чудятся бог весть какие мрачные тайны, наводят философа на размышления. За этим притаилась правящая власть. Вы живо ощущаете таинственную связь между уличными агентами и уличными девками.
Разумеется, весьма прискорбно, что мерзость, выставляемая напоказ, способна вызывать безудержное веселье, что нагромождение бесчестья и позора может разлакомить толпу, что полицейский сыск, служа проституции пьедесталом, забавляет улицу площадной руганью, что улице любо глазеть, как тащится на четырех колесах чудовищная груда живых тел, в мишуре и лохмотьях, в грязи и блеске, горланя и распевая, что зеваки рукоплещут этому торжеству всех пороков, что для простонародья праздник не в праздник, если в толпе не прогуливаются эти выпущенные полицией двадцатиглавые гидры веселья. Но что поделаешь? Эти телеги с человеческим отребьем, в лентах и в цветах, осуждены и помилованы всенародным смехом. Всеобщий смех — соучастник всеобщего падения нравов. Иные непристойные увеселения разлагают народ и превращают его в чернь, а черни, как и тиранам, необходимы шуты. У короля есть Роклор, а у народа Паяц. Париж — город великих безумств, кроме тех случаев, когда он бывает столицей великих идей. Там карнавал неразрывно связан с политикой. Надо признать, что Париж охотно смотрит комедию, которую разыгрывает перед ним гнусность. Он требует от своих властителей — когда у него есть властители — только одного: «Размалюйте мне грязь». Рим отличался теми же вкусами. Рим любил Нерона. А Нерон был великий скоморох.
Как мы уже сказали, случилось, что одна из таких огромных повозок, тащившая безобразную ораву замаскированных женщин и мужчин, застряла по левую сторону бульвара в то самое время, когда свадебный кортеж остановился по правую. Ряженые в коляске увидели на той стороне бульвара, как раз напротив, карету с невестой.
— Гляди-ка, — воскликнула одна из масок, — свадьба!
— Похороны, а не свадьба, — возразила другая маска — Вот у нас так настоящая свадьба.
Не имея возможности на столь далеком расстоянии подразнить свадебный поезд, опасаясь к тому же полицейского окрика, обе маски отвернулись.
Впрочем, спустя минуту у всех ряженых, набившихся в коляску, оказалось дела по горло, так как толпа принялась задирать их и зубоскалить, выражая этим, как принято на карнавале, свое одобрение: обе маски, завязавшие разговор, принуждены были наравне с товарищами смело вступить в битву со всей улицей, и им едва хватало боевых снарядов из их площадного репертуара, чтобы отражать град непристойных шуток черни. Между масками и толпой завязалась отчаянная перебранка чудовищными метафорами.
Тем временем двое других ряженых из той же коляски — старообразный испанец с непомерно длинным носом и громадными черными усами и тощая, совсем молоденькая рыночная торговка в полумаске — тоже заметили свадебный поезд и, пока их спутники переругивались с прохожими, начали меж собой тихую беседу.
Их перешептывание заглушалось общим гвалтом и тонуло в нем. Открытая коляска с ряжеными вымокла под дождем; февральский ветер неласков; сильно декольтированная девица, с усмешкой отвечая испанцу, стучала зубами от холода и кашляла.
Вот их диалог:
— Слушай-ка!
— Что, папаша?
— Видишь того старика?
— Какого старика?
— Вон там, в передней свадебной тарахтелке, с нашей стороны.
— У кого рука болтается на черной тряпке?
— Да.
— Вижу, ну и что?
— Мне сдается, я его знаю.
— Ну и ладно!
— Провалиться мне на месте, пускай у меня язык отсохнет, коли я не знаю этого парижского плясуна.
— Нынче весь Париж плясун.
— Можешь ты увидеть невесту, если нагнешься?
— Нет.
— А жениха?
— В этой тарахтелке нет жениха.
— Да ну?
— Разве только второй старикан.
— Нагнись хорошенько и постарайся все-таки разглядеть невесту.
— Не могу.
— Ладно, все равно, а я знаю этого старика с обмотанной клешней, разрази меня гром!
— А на кой тебе его знать?
— Мало ли что! Пригодится.
— Ну, а мне наплевать на стариков.
— Я его знаю!
— Ну и знай себе на здоровье.
— Какого дьявола он попал на свадьбу?
— Да мы-то ведь попали?
— Откуда едет эта свадьба?
— А я почем знаю?
— Слушай-ка!
— Ну?
— Тебе бы надо обделать одно дельце.
— Чего еще?
— Соскочи на мостовую да последи за свадьбой.
— Это зачем?
— Разнюхай, куда они едут и что это за птицы. Ну, прыгай живее, беги, дочка, ты у меня шустрая.
— Я не могу сойти с коляски.
— Почему?
— Меня наняли.
— Тьфу пропасть!
— Нынче мне весь день работать на полицию в этом самом наряде.
— Что правда, то правда!
— Сойди я с коляски, меня первый же легавый застукает. Сам знаешь.
— Как не знать!
— На сегодня меня сторговали фараоны.
— Мне нет дела, кто тебя сторговал. Меня бесит этот старик.
— Тебя бесят старики? Полно, ты же не девчонка!
— Он едет в первой коляске.
— Ну и что же?
— В тарахтелке невесты.
— А дальше?
— Стало быть, это отец.
— А мне плевать!
— Говорят тебе, это отец.
— Отец так отец, эка невидаль!
— Слушай.
— Чего еще?
— Я могу выходить только в маске. Так я хорошо укрыт, никто не знает,