Читать интересную книгу Марш Радецкого - Йозеф Рот

— Это не так-то легко! — перебил их опять Липповитц.

— Этот жид — кровопийца, — сказал кто-то, и все обомлели, вспомнив, что отец Липповитца был еще некрещеным евреем.

— Я вдруг… — начал Тротта и сам удивился тому, что в этот момент подумал о покойном Максе Деманте и его деде, сребробородом короле еврейских шинкарей, — мне вдруг привиделся крест за его спиной!

Кто-то засмеялся. Другой холодно заметил:

— Ты был пьян!

— Хватит! — приказал наконец Груба. — Все будет завтра доложено Цоглауэру.

Тротта оглядел их усталые, утомленные, взволнованные и, несмотря на усталость и взволнованность, распаленные гневом, бодрые лица. Если бы Демант был жив, подумал Тротта. Если бы можно было поговорить с ним, внуком сребробородого короля шинкарей! Он незаметно оставил комнату и пошел к себе.

На следующее утро он рапортовал о происшедшем. Он изложил все это на военком языке, на котором с детства привык рапортовать и докладывать, на языке, бывшем его родным языком. Он не забыл упомянуть и о кресте, который ему привиделся. Майор улыбнулся, совершенно так, как того ожидал Тротта, и спросил:

— Сколько вы выпили?

— Полбутылки! — отвечал лейтенант.

— Ага, так! — заметил Цоглауэр.

Он только на секунду улыбнулся, измученный майор Цоглауэр. Это была серьезная история! Серьезные истории, к сожалению, множились. Неприятная штука, во всяком случае, для доклада высшим инстанциям. Лучше было обождать.

— Есть у вас деньги? — осведомился майор.

— Нет, — отвечал лейтенант.

И они беспомощно посмотрели друг на друга пустыми, остекленевшими глазами, глазами людей, не смеющих даже друг другу признаться в своей беспомощности. Не все можно было найти в военном уставе — сколько в нем ни листай — не все стояло там! Был ли прав лейтенант? Не слишком ли рано он схватился за саблю? Был ли прав человек, давший взаймы целое состояние и требовавший его обратно? Если б даже майор созвал на совещание всех своих господ офицеров, кто бы мог дать ему совет? Кто имел право быть умнее командира батальона? И что это вечно случается с этим злосчастным лейтенантом? Немало усилий пришлось положить на то, чтобы замять историю с забастовщиками! Несчастья, несчастья скапливались над головой майора Цоглауэра, несчастья скапливались над Тротта, над всем батальоном! Майор начал бы ломать руки, будь это дозволено при исполнении служебных обязанностей. Если б даже все офицеры батальона захотели выручить лейтенанта Тротта, такую сумму им невозможно набрать! А если ока не будет уплачена сполна, история еще больше запутается.

— На что же вам столько понадобилось. — спросил Цоглауэр и моментально вспомнил, что все знает.

Он махнул рукой. Он не хотел никаких сообщений.

— Напишите обо веем вашему родителю, — сказал Цоглауэр.

Ему показалось, что он высказал блестящую идею. И рапорт закончился.

Лейтенант Тротта побрел домой, сел за стол и начал писать "своему родителю". Без помощи алкоголя это ему не удавалось. Он спустился в кафе и велел подать себе «девяностоградусную», чернила, перо и бумагу. Он начал. Какое трудное письмо! Лейтенант Тротта несколько раз принимался писать, рвал листок, начинал снова. Ничего нет труднее для лейтенанта, чем описывать события, которые касаются его самого и даже угрожают ему. При этой оказии выяснилось, что лейтенант Тротта, которому его военная служба уже давно была ненавистна, все же обладал достаточным солдатским честолюбием, чтобы не допустить своего удаления из армии, И покуда он старался изобразить отцу запутанное положение вещей, он нечаянно опять превратился в кадетика Тротта.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В прохладное и солнечное утро окружной начальник получил злосчастное письмо лейтенанта. Прежде чем открыть его, господин фон Тротта взвесил конверт на руке. Оно казалось тяжелее всех писем, которые он до сего дня получал от сына. Должно быть, это письмо в два листа, письмо необычной длины. Состарившееся сердце господина фон Тротта одновременно наполнилось горестью, отеческим гневом, радостью и боязливым предчувствием. Крахмальная манжета слегка дрожала на его старческой руке, когда он вскрывал конверт. Пенсне, которое за последние месяцы стало как-то трястись, он придержал левой рукой, а правой поднес письмо к лицу так близко, что кончики его бакенбардов с тихим шуршанием коснулись бумаги. Явная торопливость почерка испугала окружного начальника не меньше, чем необычное содержание письма. Между строк он искал еще какого-то тайного, нового ужаса, словно явного было недостаточно и словно он уже давно, с тех самых пор, как сын перестал писать, изо дня в день дожидался еще более страшного известия. Поэтому, верно, он оставался спокойным, когда отложил письмо в сторону. Он был старым человеком старого времени. Старые люди из времен, предшествовавших великой войне, были, может быть, глупее нынешних. Но в минуты, которые казались им страшными и которые, по понятиям наших дней, могли быть разрешены легкой шуткой, они, эти славные старые люди, сохраняли героическое спокойствие. В наши дни понятия сословной, фамильной и личной чести, на которых воспитался господин фон Тротта, кажутся пережитками маловероятных и ребяческих легенд. Но тогда известие о смерти единственного сына меньше потрясло бы любого австрийского окружного начальника, воспитанного в тех же традициях, что и господин фон Тротта, чем весть о хотя бы кажущемся бесчестии сына. По представлениям той эпохи, давно отзвучавшей и погребенной под свежими могильными холмами павших воинов, офицер императорско-королевской армии, который не убил человека, посягнувшего на его честь, только потому, что был ему должен, составлял несчастье, более того — позор для породившего его, для армии и империи. И в первый момент боль шевельнулась не в отеческом, а, если можно так выразиться, в служебном сердце господина фон Тротта. И это сердце сказало: "Сложи с себя свой чин! Выйди раньше времени на пенсию! На службе императора тебе больше нечего делать". Но уже в следующую минуту вскричало отеческое сердце: "Виновато время! Виноват пограничный гарнизон! Ты сам виноват! Твой сын скромен и благороден! Только слаб, к сожалению! И ему нужно помочь!"

Нужно ему помочь! Нужно уберечь имя Тротта от позора и бесчестия! В этом пункте оба сердца господина фон Тротта, отеческое и служебное, были заодно. Значит, прежде всего необходимо раздобыть деньги, семь тысяч двести пятьдесят крон! Пяти тысяч форинтов, некогда дарованных милостью императора сыну героя Сольферино, так же как и унаследованных от отца денег, давно не было в помине. Они растаяли под руками окружного начальника, ушли на ведение дома, на кадетский корпус в моравской Белой Церкви, на художника Мозера, на лошадь, на благотворительность. Господин фон Тротта всегда любил казаться богаче, чем был на самом деле. У него были инстинкты большого барина, а в те времена (возможно, что еще и сейчас) не было более дорогостоящих инстинктов. Люди, над которыми тяготеет это проклятие, не знают ни сколько у них есть, ни сколько они расходуют. Они черпают из невидимого источника. Не считая. И пребывают в убеждении, что их достояние не может не превышать их великодушия.

Впервые за всю его, теперь уже долгую, жизнь перед господином фон Тротта встала неразрешимая задача, не сходя с места, раздобыть сравнительно крупную сумму. У него не было друзей, если не считать тех товарищей по школе, которые, подобно ему, сидели в различных учреждениях и с которыми он долгие годы не встречался. Большинство их было бедно. Правда, он был знаком с богатейшим человеком в округе, господином фон Винтернигом. И он стал медленно приучать себя к наводящей ужас мысли — завтра, послезавтра или даже сегодня отправиться к господину фон Винтернигу, просить у него взаймы. Он не обладал особо сильной фантазией, наш старый господин фон Тротта. Но все же ему удалось с мучительной ясностью представить себе каждый шаг страшного пути просителя. И впервые за всю свою, теперь уже столь долгую, жизнь окружной начальник осознал, сколь трудно, находясь в безвыходном положении, сохранить достоинство. Как молния ударила окружного начальника эта мысль, в мгновение ока сломила гордость, которую господин фон Тротта так долго обретал и пестовал, гордость, которую он унаследовал и твердо был уверен, что передал в наследство. Он сразу стал смиренен, как проситель, годами обивающий пороги благодетелей. Гордость была надежной подругой его молодости, потом опорой старости, теперь ее отняли у бедняги, у старого окружного начальника. Он решил тотчас же написать письмо господину фон Винтернигу. Но не успел взять перо в руки, как понял, что не в состоянии даже оповестить о своем визите, который, собственно, являлся приходом просителя, Старому Тротта показалось, что он пускается в своего рода обман, не сообщая, хотя бы намеком, об истинной цели своего посещения. Но нелегко было подыскать подходящий оборот речи, И так он долго сидел с пером в руке, размышлял, правил и снова зачеркивал начатую фразу. Можно было, конечно, снестись с господином фон Винтернигом и по телефону, Но с тех пор как в окружной управе поставили телефон — не более двух лет назад, — он пользовался им только для служебных переговоров. Невозможно себе представить, что он подойдет к большому коричневому неуютному ящику, повернет ручку и с этим ужасным: алло! алло! — которое почти оскорбляло господина фон Тротта (потому что казалось ему ребяческим выкриком, резвостью, неподобающей серьезным людям, готовящимся приступить к обсуждению серьезных вещей), начнет разговор с господином фон Винтернигом. Между тем ему пришло в голову, что сын дожидается ответа, может быть, телеграммы. А что мог ему протелеграфировать окружной начальник? Сделаю все возможное. Подробности сообщу. Или: Терпеливо жди дальнейших сообщений? Или: Испробуй другие средства, здесь невозможно что-либо сделать? "Невозможно!" Это слово отдалось в нем долгим страшным эхом! Что было невозможно? Спасти честь семейства Тротта? Это-то должно быть возможно. Окружной начальник шагал взад и вперед по своей канцелярии, взад и вперед, как в те воскресные утра, когда экзаменовал маленького Карла Йозефа. Одну руку он заложил за спину, на другой слегка постукивала крахмальная манжета. Затем он спустился во двор, подгоняемый нелепой мыслью, что покойный Жак может сидеть там в тени балкона. Пуст был двор. Окно маленького домика, в котором некогда обитал Жак, стояло открытым, канарейка была еще жива. Из окна доносилось ее пение. Окружной начальник вернулся в дом, взял шляпу, трость и вышел. Он решил предпринять нечто из ряда вон выходящее, а именно, посетить на дому доктора Сковроннека. Он пересек рыночную площадь, свернул на Ленауштрассе, вглядываясь во все двери в поисках дощечки с именем доктора, так как не знал номера дома, и наконец вынужден был спросить какого-то торговца об адресе Сковроннека, хотя ему и казалось нескромным затруднять постороннего человека расспросами. Но окружной начальник и это перенес с мужественным достоинством и вошел наконец в указанный ему дом. Доктора Сковроннека он нашел сидящим в маленьком садике позади дома с книгой в руках, под огромным зонтиком.