Читать интересную книгу Химера - Джон Барт

В лунном свете она долго щурилась на меня тусклыми глазами, потом покачала своей головой лахудры: "Беллер. Это ж надо". За двадцать лет изменилась и Сивилла – явно не в лучшую сторону. Учитывая, что ее призвание священной проститутки и пророчицы подразумевало значительную оргиастическую активность, характерную зашифрованность речи, использование лавра и других мантических наркотиков, а также некоторую несдержанность в одежде и прическе, я не видел никаких разумных оснований, почему она не могла позволить себе со старым другом чего-то большего, тем паче что мое обращение к ней было таким неформальным и доверительным. От моего видения в храме Афины она ушла очень и очень далеко, по моим оценкам не столько растрепанная, сколько разбитая, волосы в беспорядке, одежда грязна и порвана – результат непотребного обращения ее нынешнего любовника, каковому, как мне было больно узнать, случилось быть не мужчиной, не говоря уже о божестве или полубоге, а, по словам Сивиллы, "первой шишкой на конюшне" – одной из немногих наших амазонок, не перебравшихся на юг, к Тиринфу, "где все деется". В свои сорок мечта моего отрочества предстала сисястой и давно не мытой, с толстенными бедрами и талией, волосатыми ногами, губами, подмышками; даже и помимо требуемых ее службой трансов она глотала, вынюхивала и выкуривала бессчетные дозы своих разношерстных травок и редко говорила более чем полувразумительно; в праздники ли, в будни отрабатывала всех пришельцев к колодезю Афродиты, независимо от их числа, чина и члена, не знала меры ни в каком извращении, где и как придется мастурбировала в паузах между своими посетителями, если не откидывала копыта. Вдобавок еще и порыгивала. С другой стороны, свои более чем скромные средства тратила она с щедростью, дозволяла прощелыгам и нахлебникам самого разного пошиба разделить с ней и ее долму, и соломенный тюфяк, редко обирала пьянчужек и бесплатно давала нуждающимся просителям прорицания – не более и не менее загадочные по сравнению с теми, которыми она отоварила меня.

Я рассказал ей, что именно ищу.

– Гиппоман для одного жеребца – селитра для другого, – возвестила она. – Но первая доза даром. Поглядим, что там у тебя под тогой на сегодня.

Когда стало (относительно) ясно, что в обмен на пробу травы мне придется заняться с нею любовью, я с неохотой так и поступил – на манер, по ее настоянию, жеребца – "ради былых времен", хотя сочетание ее внешности и воспоминаний об этих самых былых временах вполне могло бы перевесить любой афродизиак. Сивилла свое дело знала: хотя я так и не увидел сам гиппоман, кончая, я услышал у себя над головой ржание и увидел беспорядочными кругами носящегося над рощей Пегаса – первый его настоящий полет за несколько сезонов.

– Ура! – закричал я, когда он со всего размаху налетел на завесу плюща.

– Plus ca change… – сухо продекламировала Сивилла. – Беллер, в жопу. Еще.

При всей грубости ее предложения, я почти тут же и преуспел, распаляя себя посторонними чарами, сызнова ее на скорую руку покрыть; на скорую руку снова взлетел Пегас. Вне себя от радости, что так быстро нашел искомое, и горячо желая окончательно наложить на оное руку и научиться им пользоваться, я остался с Сивиллой на всю эту ночь, и на следующую, и еще на одну, как Персей с закуколенной Медузой на берегу озера, II-F-1, но с совершенно противоположным эффектом: вместо того чтобы лететь с каждой нашей случкой все выше и дальше. Пегас повторил за четыре ночи свою схему четырежды четырех лет, столь же стремительно шла на убыль и моя потенция.

– Дам де де, – сказала Сивилла на пятую ночь, – герой нынче не тот пошел.

– И гиппоман тоже. У тебя нет того, что рос здесь в былые дни?

– Один косячок доброй старой травы остался, – призналась она, похлопывая по амулету наподобие того, который привык пользовать ее переменчивый папаша. – Секрет моего успеха – и как шлюхи, и как оракула. Без него моя песенка спета – только на пенсию.

– Может он доставить меня туда, куда я хочу. Сив? И к тому же где это?

Это было самое то, порцайка что надо, заверила она в своей обычной манере, и человек вроде меня подлетит, конечно же, от него до седьмого неба, прежде чем выпадет оттуда в иной мир.

– Олимп? Олимп? – заволновался я. – Шикарная идея, но вот только стану ли я бессмертным, просто туда залетев?

Сивилла шумно почесала себе крестец и пожала плечами:

– Знаешь, у меня тут не так уж много бессмертных заказчиков. Да и к тому же что-то не припоминаю, когда это я обмолвилась, что собираюсь подарить тебе свой последний кайф. Что ты вообще для меня когда-нибудь сделал?

Я согласился, ей мой апофеоз ничего не сулил – если не считать удовлетворения, которое мог бы доставить ей тот факт, что она была его участницей, – конечно, купаешься в лучах чужой славы, но не нужно пренебрегать и этим: взгляни, куда это завело твоего папашу; взгляни, как (покойный оплакиваемый) Делиад расцвел когда-то пышным цветом в сиянии предопределенной судьбы своего близняша; взгляни, как ты сама, когда мы втроем резвились в этой роще в разгар светлого утра наших жизней, сказала: "Беллер может овладеть Коринфом точно так же, как и мной: взяв его, когда пожелает". "Давай-ка его сюда. Сив", – заключил я.

– Ты шутишь?

– Пардон?

Она зашлась улюлюканьем ровно сова.

– По крайней мере ты достаточно эгоистичен, чтобы быть героем! А что случится со мной, тебе абсолютно насрать? Или с твоей женой и ребятишками, когда ты зашлепаешь крыльями к небесам? Ты даже не помнишь, что твою матушку зовут Эвринома, а не Эвримеда! И, Господи Иисусе, тут и не пахнет тем, чтобы ты принес хоть какую-то пользу людям'. Что хорошего сулит хоть кому-нибудь то, что ты сделаешь для другого?

– Сивилла же у нас ты, – откликнулся я. – Разгадывать все это не моя работа. Мое дело – быть Легендарным Героем, и точка, а для этого необходим гиппоман из амулета, так что, хочешь не хочешь, я буду вынужден пригрозить тебе вот этим самым мечом. Если хочешь взглянуть, могу показать тебе Схему; нарисовал ее не кто-нибудь, а твой отец. Ну-с, а теперь прояви, пожалуйста, свое златосердие и помоги своему былому дружку Беллеру стать бессмертным, каких бы жертв от тебя это ни потребовало. Я это оценю. А что касается имени маменьки, по мнению одних, это Эвримеда, другие же считают, что ее зовут Эвриномой, довольно частое расхождение в случае второстепенных персонажей мифов и легенд; коли на то пошло, разными именами нередко наделяют и самого героя: Делиада, например, звали также Алкимед, что, как мне кажется, значит "большемудый", и Алкмен – "могучий как луна". И еще Пиреном, в честь источника муз у нас на акрополе. Вот так-то. Я зову ее просто мама. Пардон?

– Герой, который то и дело просит пардону, – процедила Сивилла, но с зевком протянула мне амулет.

Я поцеловал ее, пряча амулет в карман, в щеку.

– Большое спасибо. Ей-богу.

– Еще бы. Вот тут специальное авиаписьмо твоей хозяйке на следующей остановке. Не подглядывай. А теперь проваливай отсюда и оставь меня моим мужланшам да пропойцам.

Не совсем "прощай" Персея Медузе, но я поблагодарил ее еще раз и обещал, когда окажусь, доставив письмо (в качестве адреса на нем значилась одна прописная альфа), на небе, замолвить за нее словцо перед Афродитой, точно так же как собирался наряду с благодарностью попросить у Афины, чтобы она сделала что могла для Эвримеды/-номы и Филонои.

– Пока.

– Чтоб ты дважды сдох, – сказала Сивилла, отмахиваясь от настырного роя дрозофилл, обычно вившегося вокруг ее головы. На кого, на меня или на него, направлено это жутчайшее проклятие, я решил тогда – и никогда не передумаю – не задумываться. Я открыл амулет, перекинул ногу через Пегаса, протянул ему гиппоман и повис на уздечке, судорожно цепляясь за свою жизнь, пока он бестолково бился как оглашенный о небосвод, словно обезумевший мотылек в закрытой комнате. В первый и последний раз в жизни я страдал от воздушной болезни, – один Зевс знает, где собирала Сивилла этот урожай. Я быстрехонько расстался и со своей осанкой, и с завтраком, у меня начались галлюцинации, жуть. За всю свою полетную юность ни разу не терял я, словно подбитый, высоты, как сейчас, когда Пегас с ржанием ввинчивался в штопор, ввинчивающийся в лимонный сад неподалеку от какого-то города.

Не Олимпа. Я очнулся весь в синяках и ушибах, все болело, голова кружилась, никаких признаков Пегаса, еще менее – смазливенькой Каликсы, готовой по-жречески вернуть меня к жизни любовью и лимонно-яичным супом. Я находился в той самой каменистой роще, кровоточа смертной своей кровью из полудюжины царапин и садин; даже в те пять минут, пока я еще не признал Тиринфа, я не мог себе даже представить, что крушение потерпел где-то не на Земле. Я застонал и, чтобы не попасться более чем один и шесть десятых раза на одну и ту же удочку, распечатал послание Сивиллы. "Прошу, верни подателя сего письма к жизни", – скупо гласило первое из соподчиненных предложений; второе лучше не брать в голову до моего Второго Отлива. Из-за дерева, нетвердо сжимая в руках короткий меч, вышел бледнолицый щеголь в доспехах по последнему слову моды и прошепелявил: "Меня жовут Мегапент, я наполовину полубог, шын тшаритшы Шфенобеи от полубога Беллерофона и убийтша липового легендарного героя Першея. Под штрахом шмерти прикажываю тебе ждатьшя – и перештань вшкрывать швои тайные пошлания, пожалуйшта".