И тогда я спрашиваю Рогова: «А что, твою дочь этот Светозаров – реально хотел убить?» – «Да нет, я его после Копенгагена не видел, только читал. Да он и писать-то мне перестал, видать, успокоился… А „Лужу“ я выдумал, целиком. Просто представил, как он явится в Москву и к Танюше моей подкатит с ангельскими намерениями…» – «Ну, слава богу, атаку она отбила! С Гранатовым у него тоже не выгорело. Выходит – одна сплошная фрустрация…» – заключаю я. – «Выходит, так…» – кивает Рогов, и мы выпиваем водки.
– А эти… прозаики… про заек своих все никак не решат – топить или вешать… – хмыкает пренебрежительно с другого конца стола Шульпяков.
«Должен же он кого-нибудь убить, по-настоящему, как думаешь?» – говорю я. – «Убить – не проблема, – перефразируя Довлатова, отвечает Рогов. – Если помнишь, у меня там, в приемной Гранатова, сидел серенький такой?» – «Ну да.» – «Ну вот я хотел, чтобы он обернулся каким-нибудь… ксенофобом, скажем… Ну и чтобы взял нашего мальчика с собой на дело… Потом как-то скучно мне стало, и я бросил эту затею. Если хочешь, можешь дописать – дарю сюжетец. Для полноты картины, так сказать. Ты – Гоголь, я – Пушкин, ха-ха-ха!» И Рогов зашелся заливистым хохотом, громким, заразительным, как только он один умеет.
Вернувшись в Москву, я сел за компьютер и завет приятеля честно исполнил. Получилось вот так. Повторю в скобках, что это моя единственная лепта в жизнеописание Алексея Светозарова, да и та дареная…
Ольховка
Он за угол, а его окликают: – Эй, торопишься?
Алексей оборачивается – его догоняет тусклый в коже, криво улыбается.
– Все это болтовня, – говорит, сам не останавливается, идет дальше, так что Алексею приходится его догонять.
– Что, что болтовня? – спрашивает Алексей.
– Да все. Прикинь – завтра пойдут «Наших» бить – а им самим наваляют. Костей не унесут! Неделю назад они какой-то суд пикетировали, им менты наваляли… Они без пиздюлей как без пряника!
– А ты – разве не с ними?
– Я-то? Я сам по себе.
Тусклый закуривает, поворотившись спиной к ветру, затягивается жадно и снова вперед. Походка его развинчена, только кожа хрустит в коленях и локтях – хруст-хруст.
Потом он резко останавливается, так что Алексей чуть не налетает на него.
– А ты жид, что ли? – спрашивает жестко.
– Я?! – вскрикивает почти Алексей. – Я – нет! Я, я, я…
– Похож на жида, – роняет тусклый. – Попробовать хочешь?
– Что попробовать? – спрашивает Алексей.
– Черножопого замочить.
– Как это – замочить?
– А чтоб черной жопой кверху, хе-хе-хе! – он и смеется тускло, не весело, не невесело, никак. – Это тебе не с ментами махаться, не с «Нашими». Хе-хе-хе!
– Ты что – пробовал? – заглядывает Алексей в тусклые глазки.
– Ты точно не жид? – вместо ответа. – Хотя ладно. Ну что – хочешь? Нет?
Алексея охватывает какое-то неприятное чувство, липкое, как жвачка. Он не боится, нет, ему неприятно, и от неприятности не избавиться, словно липнет она ко всему: к рукам, ногам, животу, к губам.
– Ну да… – шепчет.
– А вот посмотрим, – загадочно говорит тусклый.
– Что посмотрим? – машинально спрашивает Алексей.
– Посмотрим! – повторяет тусклый, лезет в черную сумку, достает оттуда что-то, замотанное в грязные тряпки. – Держи, за пазуху сунь.
Взяв, Алексей понимает: молоток. Послушно сует за пазуху.
– Теперь гляди сюда – я выбираю, мы следим; как рукой махну, бей сзади по макушке. Силы-то есть?
– Я сильный, – Алексей окончательно перешел на шепот.
Он чувствует, что скоро произойдет нечто необычное, и он не трусит, ему липко и неприятно, но вместе с тем охватывает его и возбуждение, оно крепится, растет, и ему уже не терпится.
Они идут в метро, молчат – о чем говорить? В голове Алексея круговерть, бессвязная, глупая. Тусклый как-то потух окончательно, словно нет его.
Но он рядом. Он разглядывает попутчиков в вагоне. Сперва кавказца, низенького, в черных ботинках с длиннющими носами. Тусклый обшаривает его взглядом, отворачивается, потом снова смотрит. Но кавказец выходит в центре, и тусклый едва заметно морщится.
– Мне по барабану, кого. Но черножопых – лучше, – говорит он в ухо Алексею.
– А что ты к Гранатову на чердак ходишь? Зачем? – спрашивает Алексей.
– Хе! Да они всё обещают. Всё обещают. Типа автоматы у них есть, типа революцию хотят мутить. Да все вранье, никого они не постреляют…
Он выговаривает «постреляют» неожиданно вкусно. Во всяком случае, Алексею так кажется.
На «Красных воротах» в вагон входит парочка явно семитской внешности – оба маленькие, носатые, он, правда, уже с сединой, а она похожа на мышку – щуплая и серая какая-то. Тусклый делает «стойку».
– Твои кадры, – шепчет он в ухо опять.
Алексей кивает, хотя не вполне понимает, что имеет в виду тусклый. Но то, что они маленькие, вселяет в него уверенность.
Парочка между тем странная: он старше спутницы раза в два, и можно подумать, что она его дочь, но тусклый стоит рядом и очень хорошо видит, как мужчина время от времени поглаживает руку девушки. На «Красносельской» они выходят, тусклый кивает Алексею – давай следом. Держатся в отдалении, пока пара поднимается по крутым лестницам и выходит наружу. Переходит улицу, идет в сторону Бакунинской, в сторону Елоховского собора по левой стороне, а тусклый с Алексеем по правой. Пока были в метро – стемнело и похолодало еще. Колючий ветер пробирает Алексея до костей, когда они идут по мосту над железнодорожными путями. Алексей не понимает, как они будут делать это – кругом люди, машины. Хотя и не слишком многолюдно – суббота. Но тусклый держится уверенно, словно знает: все у них получится. Пара наискосок переходит дорогу, оказывается прямо перед своими преследователями, поворачивает направо, на Ольховскую. Мужчина подходит к ларьку, покупает сигареты, девушка – остается у дороги. Тусклый понимает, что сейчас она дождется своего «папика» (так он мысленно окрестил мужчину), они перейдут улицу и, скорее всего, пойдут во двор, иначе зачем ей стоять именно здесь… И он едва заметным движением командует Алексею следовать за собой. Они переходят улицу первыми, входят во двор, останавливаются за углом. Тихо. Офис напротив пуст, дальше темный проулок, за ним, судя по всему, жилой дом, и наверняка парочка пойдет туда – домой или в гости. Все это мгновенно просчитывает тусклый и тенью скользит дальше в проулок (и Алексей следом). Останавливаются – лучшего места не найти. Здесь они смогут незаметно пропустить свои жертвы мимо и напасть сзади. Их не будет видно ни со двоpa, где стоит офис, ни со двора жилого дома, если, конечно, не объявится вдруг какой-нибудь случайный прохожий. Но все тихо, только ветер. Чу! – негромкий разговор, это они.
– Нет, если ты и вправду так думаешь, то и скажи, – нервный, резковатый девичий голос.
– Я же уже сказал, что нет, я так не думаю. Просто Лукьянов меня просил, вот и все. Не знаю, с чего ты так нервничаешь?! – спокойно объясняет мужчина.
– Что именно тебя просил Лукьянов? – спрашивает девушка настойчиво, так, словно от этого Лукьянова зависела ее дальнейшая жизнь.
Но жизнь ее зависела не от Лукьянова, а от тусклого. Как раз во время ее вопроса тот шепнул Алексею: «Мужика бей. Сразу, как мимо пройдет…». Это логично, поскольку мужчина шел чуть впереди и находился ближе к затаившимся, и внезапно напасть на него было легче, чем сначала ударить девушку.
Вот мужчина поравнялся с засадой. «Ну!» – шепчет тусклый, Алексей перехватывает обвязанный тряпками молоток покрепче, делает шаг вперед и сбоку наносит изо всех сил удар по черной бейсболке. А в этот миг тусклый прыгает к девушке, она успевает раскрыть рот, но не издает ни звука – он обхватывает ее горло руками и душит, душит. Корчатся на асфальте три тела: убийца, жертва (девушка киношно дергает ногами, ногтями царапает руки тусклого) и вторая жертва – мужчина (он обхватил голову руками и пытается кричать, но только хрип и бульканье). Алексей смотрит, потом склоняется к мужчине и бьет, бьет, бьет. С этим все кончено, а вот душитель никак не справится. Тусклый слышит, как с Ольховской во дворы поворачивает машина. Он выхватывает молоток из рук Алексея, бьет вниз и в темноту.