Он выпрямился.
— Ingles, — еле протолкнул он слово сквозь забитое пылью горло.
Тот, кто стоял ближе других, держал большой деревянный молоток. Он вышел вперед, его лицо искривилось от ненависти. Шарп знал, что они принимают его за француза, и покачал головой.
Он не мог вытащить палаш окровавленной, перевязанной правой рукой. Он попробовал, но молоток ударил его по голове, раздался топот ног по булыжнику, гневное шипение и ругательства, а затем множество ботинок и кулаков обрушились на него, молоток опустился снова, и он упал, уже почти без чувств, и кровь текла из вновь открывшихся ран.
Они пинали его, тянули его глубже в переулок и в маленький, грязный внутренний двор. Один человек достал длинный нож мясника, Шарп, пытаясь отбить его, почувствовал, как лезвие врезалось в его левую руку, тогда как молоток обрушился ему на голову, и больше он ничего не чувствовал.
***
Французы ушли из Бургоса в тот день, двигаясь на северо-восток и оставив город в клубах дыма, который поднимался к небу, словно сигнал к отступлению.
После того, как он ушли, начался дождь, проливной дождь, который помог потушить пожары в городе. Казалось, этот дождь будет идти вечно.
Французы предпочли бы удерживать Бургос и вынудить Веллингтона попытаться еще раз взять высокую крепость на холме, но Веллингтон вел свою армию на север, в горы, которые, по общему мнению, были непроходимы для армии. Армия Веллингтона перешла непроходимые горы, угрожая двинуться на юг и отрезать французскую армию в Бургосе, перерезать их линии поставки, — и поэтому французы пошли назад. Назад, к холмам Витории, где другие французские армии присоединятся к ним, и они смогут развернуться и дать бой.
Британская армия видела, как дым поднимается над городом. Они были далеко. Несколько британских кавалеристов на лошадях по уши в грязи въехали в город и убедились, что французы ушли. Они оставались достаточно долго, чтобы напоить лошадей и купить вина в таверне, однако город был оставлен противником, замок разрушен, а больше в Бургосе не было ничего, что могло поддержать их интерес, и они поехали дальше. Война пришла, принесла свои жертвы и ушла.
Глава 18
Британская армия оставила дым пожарищ Бургоса далеко позади. Она совершала марш четырьмя большими колоннами. Время от времени две колонны оказывались рядом, соединяясь на переправе через реку, прежде чем разойтись снова и прокладывать каждая свой путь в горах. Приказ требовал, прежде всего, скорости. Скорость — чтобы обогнать противника, скорость — чтобы перерезать дорогу, скорость — чтобы обойти французский правый фланг, скорость — чтобы встретить французов до того, как армии противника воссоединятся и превзойдут численностью армию Веллингтона.
Врагами скорости были колеса фургонов — которые отлетали, лошади — которые выбивались из сил, больные — которые оставались лежать на обочине, пушечные оси — которые ломались, дождь — который делал колеи скользкими, а потоки, через которые переходили в брод, бурными. И все же они продолжали идти, вытаскивая из грязи пушки и фургоны, нещадно колотя мулов; пехота заставляла свои утомленные ноги подняться еще на один холм, пересечь еще одну долину — несмотря на ветер и дождь худшего лета, какое можно было припомнить. Когда они оставляли свои зимние квартиры, им обещали теплое, хотя и позднее лето, но теперь, когда они достигли северных гор, погода превратилась в безжалостно холодного врага.
Однако даже старые солдаты никогда не видели, чтобы армия шла так хорошо. Люди шагали в строю так, словно ветры несли запах победы, и они преодолевали трудности, которые в нормальных условиях заставили бы их вернуться или задержаться надолго. Если брод был непроходим, кавалерия загоняла в воду лошадей, образуя волнорез, и пропускала пехоту с защищенной стороны, подгоняя их, говоря им, что лягушатники ждут резни, что им остался еще один переход, а там — победа.
Они чуяли победу в течение многих дней. Многие ждали битвы в Бургосе, но столбы дыма, которые отмечали французское отступление, указали армии другое направление. Было известно по слухам, что французы будут оборонять переправу через Эбро — последний большой водный рубеж перед Пиренеями, но французов нигде не было видно, когда в холодный, холодный день колонны пересекли реку, не встретив никакого сопротивления, и услышали, наконец, приказ повернуть на юго-восток, чтобы обрушиться на противника.
Колонны сблизились. Одна испанская колонна осталась на севере, чтобы не допустить французские войска на берег Бискайского залива, но другие колонны, соединившись на единственной дороге, таким образом, быстро сконцентрировались для сражения. Пехоте, как всегда, приходилось хуже всех. Дорогу следовало оставить для обоза, пушек, кавалерии, так что пехота продолжала шагать по обоим склонам холмов, забитым людьми и мулами, воздух звенел от их походных песен.
То, что у них хватало энергии петь, было удивительно, то, что они пели так хорошо — еще удивительнее, но то, что они хотели драться, было очевидно. По армии прошел слух, что противник охраняет конвой с золотом, что каждый станет богат, если исполнит свой долг, и, возможно, этот слух больше, чем гордость, подстегивал их. Они шутили, что лягушатники бегут, что Джонни-француз не остановится, пока не добежит до Парижа, что их армия будет шагать, шагать и шагать, покуда у каждого парня не окажется по парижской девчонке на каждом колене и сумка с золотом в руке, и генерал, который иногда сидел на коне и наблюдал, как они проходят мимо него, чувствовал, что его душу переполняет гордость и любовь к этим рядовым, которыми он командует, которые с таким воодушевлением идут в бой, после которого многие из них останутся лежать, как окровавленные тряпичные куклы, в полях Испании.
На третью ночь после взрыва в Бургосе майор Майкл Хоган сидел в лишенной всяких удобств конюшне, служившей ему квартирой. Он знал, что ему еще повезло, раз у него есть место, где спать. Фонарь висел над его головой, освещая карту, разложенную на самодельном столе, сколоченном из останков разрушенного коровника.
Напротив него сидел человек — еврей по имени Родригес. Это был торговец зерном, который путешествовал с армией и был не популярен среди квартирмейстеров, имевших с ним дело, потому что из-за жадности его подозревали в сочувствии французам. Почему нет, говорили они? Все знали, что испанская церковь ненавидит евреев. Конечно, рассуждали они, у Родригеса жизнь была бы куда лучше, если бы в Испании управляли французы.