Это кто тунеядцы?!
Паша Степанов тунеядец, который на работе днюет и ночует, который двести человек штата содержит и всем зарплату платит — побольше, чем на комбинате! — который мотается каждый день по Москве и Подмосковью, за всем следит, все помнит, все знает, которому в любое время дня и ночи можно звонить, если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И его работа в шесть не заканчивается, у него в шесть разгар дня, и в субботу у него работа, и в воскресенье работа, и еще ребенок, и полоумная бывшая жена, и много всего. Или, может, Вадик Чернов тунеядец?!
— Короче, приглашать меня никуда не надо, я все равно не пойду, — сказала Саша неприятным голосом и покосилась на соседкину тарелку с рыбой, которая воняла невыносимо, — и откуда вообще идиотская идея, что я куда-то с тобой пойду?! Где ты ее взял, я давно хочу спросить?! У меня своя жизнь, к тебе никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда — ни в кино, ни в бар, ни-ку-да! Ясно тебе?
Соседка перестала ковыряться в своей рыбе, а незадачливый кавалер оскорбление моргал белесыми ресницами.
Ничего ему было не ясно.
Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под тридцать, а мужика все нет. Вот и приуныла. Вот и нравится ей самостоятельность изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в бутылку лезть! А потом, что с нее взять — образованная! Небось в институте косинусы-синусы проходила, а грибы солить так и не научилась. Только кочевряжиться и умеет. А он, Петька Зайцев, жених очень даже неплохой — пьет умеренно, по праздникам и выходным, машину имеет — «Москвич» батянин отладил, еще сто лет пробегает, — работает неплохо, в карты с приятелями по вечерам не дуется, денежки за просто так не спускает, лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или кино смотрит. Что она воображает?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее сторону не плюнул бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!
А вообще она так… ничего себе… Волосы белые, как у одной в кино. Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог. Правда, у той, из кино, главной достопримечательностью были не волосы, а необъятные сиськи. Соседка эдакой красотищей не страдала. У нее тоже сиськи имеются, не так чтоб совсем без них, но у той, из кино… аж слюни капают!
Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и знаток женской красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так у нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная и добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом фаршировала — лучше мамани!
— Зря ты нами бросаешься, — проговорила маманя, поджимая губы после каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы актрисы, играющие оскорбленных красавиц. Такой у них был прием. — Пробросаешься, жалеть будешь!
— Не буду, — буркнула Саша, — вот скука какая, пристали, и не отвяжешься от них!..
— Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то, говорят, до беды он доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю, что образованная и в серьгах, я так по морде смажу, что на ногах не устоишь! Я в деревне росла, церемониям не обучена…
— Это точно, — согласилась Саша. Ей было смешно. — С церемониями у нас дело плохо, это ясно как день.
Лондонский чайник, словно опасаясь за нее, неожиданно наддал, запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный и радостный английский свисточек — я готов, я вскипел, где льняная скатерть, полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс с изюмом, серебряная вазочка с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая простая жизнь с осенним садом за окнами, столетним боем часов, ранними сумерками, поскрипыванием деревянных качелей, в которых сидит малыш, толстой клетчатой периной, под которой уютно и легко спится, где грусть светла, а радость искренна и наивна, где никто не любит страдать, где нет страшных вопросов, а те, что есть, решаются разом и навсегда?..
Саша подхватила чайник, пробормотала что-то среднее между «будьте здоровы» и «пропадите вы пропадом» и ушла в свою комнату.
Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в последнее время совершенно обнаглели и лезли из всех щелей. Ей нужно было подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
Цейлонский чай, заваренный в глиняном чайничке, с задачей справился моментально. Густой, как будто рубиновый аромат через пять минут вытеснил ненавистный запах рыбы — или все-таки капусты? — и на душе полегчало. Саша налила себе большую чашку и решительно уселась в кресло — думать.
Итак, она знает, кто приезжал на стройку в ту самую ночь, когда Муркин свалился в котлован.
Машину, которая тогда приезжала, она узнала бы из тысячи, и вовсе не потому, что была такая необыкновенная автомобильная специалистка, а потому, что у машины не горел правый задний тормозной фонарь, и она сама, Саша Волошина, искала для ее хозяина телефон ближайшего к офису сервиса, поскольку пилить в «Тойота-центр» у него возможности не было.
Она сама приехала сразу после дождя и чуть раньше той машины. Только она приехала не к воротам, потому что боялась, что кто-нибудь обязательно разглядит ее под светом единственного уцелевшего фонаря, болтавшегося как раз над воротами.
Саша Волошина обожала свою работу, своих коллег, начальников и все без исключения объекты, которые сооружали «Строительные технологии».
Саша Волошина знала не только каждую складку на ковре в центральном офисе и каждую кадку с фикусом в коридоре, но и каждый объект. Знала отлично, как собственную комнату, могла в темноте и с закрытыми глазами три раза обойти по периметру и не свалиться в лужу, и не угодить в яму, и не ошибиться в направлении.
Конечно, она знала место, где в заградительной сетке была круглая, с рваными проволочными краями дырка. Эту дырку проделали воздыхатели собаки Весты, которые сначала подрыли песок, а потом в порыве чувств отогнули и разорвали металлическое плетение — оно, очевидно, в этом месте было слабым и непрочным. Петрович сто раз приказывал дырку заделать, но что-то всем было недосуг, и забывалось, и не хотелось…
Она сразу решила, что не поедет к воротам, а полезет именно в эту дырку. Ночью это было самое глухое, самое дальнее, самое темное место. Несколько раз за ту неделю она подходила к сетке и с тоской смотрела на дырку и даже присаживалась на корточки и трогала ее проволочные края, а потом опрометью летела прочь, опасаясь, что кто-нибудь из своих увидит ее возле этой дырки…
Господи, как ей было страшно, когда среди ночи она объезжала темный, полный неясных и ужасающих теней строительный остров, в центре которого должно было родиться громадное, как стадион, новое здание. Как она скулила, чувствуя запах дождя, свежей земли и сырого песка. Как она грызла пальцы, чтобы немудреная боль хоть немножко отвлекала ее от страха и от мысли о том, что будет дальше…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});