Избавился ли я от наказаний? Увы, не совсем. На колени меня уже не ставили, но секли несколько раз, не за мои провинности, а за чужие шалости: «Почему за порядком не смотришь». Переносил я эти наказания спокойно, даже с некоторым благодушием, нимало притом не гневаясь на тех, чьи шалости подвели меня под лозу. Только раз я был не высечен, а больно избит за смешанную причину, отчасти личную неисправность и отчасти небрежение об обязанностях «старейшины». Был урок латинской фразеологии, и мы просили рекреации на тот день, к которому урок назначен. В полной надежде, что рекреация будет дана, никто не готовил урока, и я в том числе не просмотрел его. Рекреация была прошена в тот же день, и просьбы продолжались до самого звонка; некогда было и «прослушаться». Наскоро занесены были отметки в нотату, заведомо неосновательные. Входит ректор, спрашивает одного, другого: никто ни слова. «А, Иуда же злочестивый не хоте разумети!» С этими словами бьет одного, бьет другого, третьего, остервенился. Берет нотату и окончательно выходит из себя, находя благоприятные отметки. Обращается ко мне: «Да ты сам-то приготовился ли?» Я знал все-таки, хотя не готовился; но надобно было передать фразы в алфавитном порядке, и притом при объяснении игры римлян 8 кости я запнулся; побои на меня посыпались: бит и руками, и табакеркой, и по лицу, и по ушам, таскан за волосы. На одно ухо я туже слышу, нежели на другое: может быть, причина другая, но у меня сохранилось воспоминание, что я был оглушен. В общем, однако, страшный ректор был в последние годы со мной кроток. Когда после приезда из Москвы (о чем будет сейчас сказано) вступил я в должность и явился к нему по обыкновению с журналом, он взял меня за вихор и отечески, почти нежно наклонил мою голову со словами: «Нужно было поклониться». Я подивился этой мягкости тона и движения, для меня невиданной доселе, а кстати, и неосновательности замечаний. «Поклониться! — размышлял я. — Никогда же он этого не требовал; он только требовал, чтобы не держать высоко голову; только пустой колос торчит прямо, прибавлял он сравнение». Да, мы обязаны были держать голову наклоненною. Характерная черта! Одною этою мелочью обрисовывалась вся противоположность двух типов воспитания: семинарского, монашеского, с преклоненною главой и взглядом исподлобья, и — кадетского, военного: смотри прямо в глаза, держись вытянувшись; опущенные глаза — совесть не чиста. И вот многие из нас приобрели даже сутуловатость от внушенной привычки держать голову вниз, подобно «зернистому, спелому колосу».
ГЛАВА XXIV
МОСКВА
27 июля 1837 года памятно мне: это было новое рождение мое, второе крещение. Два пункта равной силы отметились в моей жизни и оба врезались в память глубоко, неизгладимо. 27 июля 1837 года я въехал в Москву, 15 августа 1844 года — в Сергиеву лавру. То и другое совершилось при одинаковых обстоятельствах. Вечер; там и здесь монастырь; там и здесь всенощная; там и здесь преддверие новой жизни, перестройка духовного существа; там и здесь… но не стану перебивать себя.
Еще год, и я окончу курс в училище, с тем чтобы перейти в семинарию. Старший брат писал родителю, что полезно воспользоваться предстоящими каникулами и прислать меня в Москву, где можно в вакационные недели отчасти подготовить меня к семинарскому курсу. Младшая сестра уже гостила у брата.
Каникулы начались 15 июля. Целые десять дней было промедлено, потому что, вероятно, подготовляли меня к Москве с другой стороны: нужно было меня обшить, заготовить белье, может быть, и сюртучок новый сделать: нельзя же пустить в столицу совершенным провинциалом. Лишь долее 28-го медлить нельзя: 28 июля — день Прохора и Никанора, или Смоленской Божией Матери, храмовый праздник в Новодевичьем монастыре, где служит брат; да мало того, что праздник: крестный ход, гулянье, торжественное служение. Поспеть к этому дню нужно непременно; со сборами только что поспели.
Сообщение с Москвой производилось на вольных ямских тройках, независимо от почтовой гоньбы. Пока жил в Коломне и даже далее, в лета юности, о езде на почтовых имел я понятие единственно из повестей; в редкой не описывалось досады ожидания лошадей и споров со станционным смотрителем. Между Коломной и Москвой, как потом между Москвой и Троицей, ежедневно ездило по нескольку троек. Из Коломны выезжали они (из Москвы в Коломну также) большею частию вечером и вечером на другой день прибывали к месту. Исключения бывали, когда кто-нибудь один лично для себя наймет тройку: тогда в его воле будет назначить и час выезда. Но это случалось редко; и богатые купцы не позволяли себе такой роскоши. Водилось так обыкновенно: пассажиры набирались, по числу их назначалось число троек для выезда, кидался ямщиками жребий, кому ехать, прочие получали «отход». Присутствовал я не раз при том, как меня (вместе и других) разыгрывали: бросались монеты вверх — «орел или решка?». Оставалось безучастно смотреть, кому-то достанешься; радоваться, если жребий предоставит тебя знаменитому Евлану (Евлампию), славному и своими лошадьми, и своим ухарством, или с печальною покорностью ожидать, что повезет какой-нибудь ленивый и грубый Кондрат. Когда вы приходите на «биржу», достаточно быть двум ямщикам, и вы уже становитесь общею добычей. Рядились вы и с одним, но вот подошел другой: пусть он не сказал ни слова и участия в ряде не принимал, но все равно — вы артельная собственность. Можно отозвать знакомого ямщика в сторону, призвать к себе на дом; единоличный договор избавит лишь от неприятности слышать одновременное галдение нескольких голосов, но результат один: получив задаток, ваш знакомый Иван или Гаврила передает вас в общую кассу, и вы не знаете, с которым ямщиком, в каком экипаже придется ехать, потому что не только ямщики и лошади, но и кибитки бывают разные, обитые кожей или рогожные. Тарантасов в то время еще не было заведено в Коломне; отчего? Отчего такой удобный для грунтовых дорог экипаж, такой воистину российский, столь приноровленный к стране «ухабов и проселочных дорог», явился лишь одновременно с шоссе, накануне железных дорог, и притом где же — в Коломне, бойком торговом месте, с обширною Ямскою слободой, с ямщиками бывалыми, с трактами на Тамбов — Астрахань, Воронеж — Таганрог, не говоря о Владимире и Кашире? Но отчего не заводилось и линеек, и притом когда устроено было уже шоссе? Отчего потом не устроено было линеек и на Троицкой дороге, несмотря на огромное ежедневное движение, а продолжали вплоть до открытия железной дороги ходить частию тарантасы, частию простые телеги с кибитками, и притом последние и тройками, и парами, и одиночками, с напрасною тратой лишних повозок и лишних лошадей, со скучною обязанностию для путешественника искать лошадей и торговаться? Отчего линейки на загородных трактах появились уже после железных дорог и между пунктами, которые уже связаны рельсами, то есть там и тогда, где и когда по естественному порядку дилижансы, наоборот, должны исчезать? Ходят, например, линейки от Москвы до Богородска и от Москвы до Воскресенска. В самой Москве, до учреждения конки, была всего одна линия линеечного движения, а при конножелезной дороге явилось несколько. На эти вопросы пускай ответит будущий историк бытового прогресса и экономической предприимчивости в России.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});