каждому такое-то умение дано.
– Ну, я думаю, всякий может натабличить всякое – держись…
– Нет, сынок, мне так предсказывается что-то…
Все легли, но не ложилась Анна и Большая Марья, Устинья Любезная тоже – после случившегося спать они уже не могли; посиживали они возле окон и так послеживали сквозь слипавшиеся, однако, глаза за состоянием всего на улице, где еще по-сумасшедшему мотались туда-сюда немецкие танкетки. Было страшновато. Какой-то еще будет эта ночь?
Профессионально подготовленные убийцы и погромщики, отходя на запад в темную ночь, очевидно, думали: война спишет все, совесть у них не затронется никак. Они не ответственны ни за что.
А еще ведь взыщется со всех людей, за все – с нас за внуков и с внуков за нас. Иначе не может быть. Идет такой круговорот во вселенной времени.
XI
Едва лишь обозначилась заря, как Анна подняла всех, торопя:
– Дети, просыпайтесь; сердце мне теперь подсказывает, что пора нам домой идти. Собирайтесь-ка скорей! Одевайтесь! Обувайтесь!
Уж становилось дело к спеху.
Печь уже не затопили нынче, не нагрели даже кипяточку – что позря рассаживаться, водой опузыниваться, терять время драгоценное, минуты… Малость пожевали кой-чего, да и будет – быстро приготовились к уходу, выволоклись вон с санками, гружеными; не веря в такую обманчивую утреннюю тишину (ветер тоже стих), с опаской выглянули из-за угла избы, на дорогу, по всем сторонам смотрели. И подозрительного ничего не обнаружили покамест.
– Почему-то утло у нас всегда такое колоткое, утло и вечер еще, а день – самый длинный, что ни видать, – привздохнувши, рассудительно заметила с санок Танечка, чем немного насмешила напоследок всех.
– Какая ж ты смешная! – сказал ей Славик – с других санок. – Мы опять пойдем домик наш искать. Потилялся. Вот.
Вера козочкой прыгала возле:
– Это мышки серенькие, мы пойдем, а вы поедете.
– Не пливязанные?
– Хватит вам, галчата, пустозвенькать! – спеша, проговорила озабоченная Анна. – Еще не на пир собрались, чай.
– Не пливязанные, мамочка, поедем?
– Не привязанные.
– Что, уже пасли?
– Пошли, пошли…
В воздухе тянуло, несмотря на легкий морозец, самой настоящей весной. Пошли все цугом, санки за собой волоча, ног не чуя, к железной дороге, которую предстояло перейти. Сознание того, что через несколько, быть может, часов окончатся все их дорожные мучения, да свежесть мартовского утра, обдававшего легкие прозрачным холодком и прибавлявшего свет окрест, и сказочно и гулко похрустывавший под ногами и санками наледенелый пластинками и обкатышками снег, и наледи, и зеленовато-серые заполированные кромки и прожилки-продавленности от колес – выселили и подбадривали всех. Казалось, даже Саша забыл о больных ногах: шел нормально вроде бы. И как бы в каком-то забытьи, оглядываясь, беглецы миновали последние избы Панино. С говорком взволнованным – оттого, что была такая красота, что надо: ни одного-то немца нигде не было видно; запыхиваясь, подговаривали: ну и чудно, чудно, только бы не сглазить. Главное, только б одолеет вот так без них все безлесное пространство – чтоб они не захватили, не попасться им на глаза.
И Анна (или кто-нибудь еще) приструнивала, напоминая:
– Эй, потише вы… Не галдите очень – слышно! Ведь понизу разносится…
Так благополучно перешли уже и переезд станции Рождествено. А за ним повернули влево, вдоль хорошо закрывавшей (с посадками) насыпи железной дороги, которой и решили держаться отсюда, а не идти по большаку, на деревни (опять избрали окольный путь, с тем, чтобы не нарваться больше на фашистов): почти здесь же начинался средней величины лесной Заказник, в котором были потайные тропки и противоположный край которого выходил как раз почти к Ромашино. Однако испытания еще не кончились. Именно на съезде, хрустнув, сломались Дунины санки. Славик кувыркнулся в снег. Вместе с узелками. При этом он даже не заплакал – ничего, а как будто тоже прекрасно понимая, что сейчас капризами ничему не поможешь, засмеялся чуть тому, как он полетел; а потом глядел на всех пытливо-озабоченно, по-взрослому.
У санок отвалилась полозьина – снова не приладишь наскоро. Притом – голыми руками. Не привяжешь бечевкой. Но и с этой незадачкой справились: подсадили Славку на санки Кашиных, к Тане, и Дунины вещички покидали сверху. А сломанные санки бросили. Потянулись снова полуцелиной, вдоль прерывной елочной полосы посадочной, – по натоптанным следам занесенным да нетронутым пролеском с проталинами.
Поторапливались.
День молочно-серебристый был, струился воздух; снег крошился под ногами, сыпался, подзвинькивал. Все сильней, неудержимей, радостней звали уже чувствуемые всеми неповторимые запахи родного очага, насыщенные запахом молока; столь неповторимо знакомые с детства их потоки желанно неслись навстречу шедшим, окружали весело, вели, шутя удесятеряли силы. Ничего, что кто-то спотыкался, или оступался, падал на ходу: дошагать осталось много меньше пройденного.
В Алешеве, последней на их пути деревне, отстоявшей отсюда, от железнодорожной линии, менее, чем в версте, никакого люда и движения не наблюдалось тоже; невдали от нее, на немецких могилах, безгласно-покорно торчали тысячи, тысячи березовых крестов, а на самой околице бесформенно сгрудилась какая-то разбитая, вероятно, вражеская техника, уже отвоевавшаяся.
Но вот внезапно, только к середине Алешево обошли, выкинулась из-за изб приглушенная расстоянием пулеметная очередь, еще, и над головами шедших в полный рост и ничего не подозревавших людей цвикнули пули. Невысоко они веером рассыпались. Звук это показывал. Могли зацепить. Такое было впечатление. Да сначала-то никто и сообразить не мог, что это фашисты повели прицельную стрельбу именно по ним, растянувшимся длинной цепочкой; а потом опомнились все – и в ответ уже смешным образом, но вовсе не испуганно, как скорей всего должно бы, кажется, быть, засуетились, поджимая друг друга.
Антон впереди всех волок вместе с Сашей, тетей Дуней и Наташей санки. Он с необычайной веселостью, всколыхнувшейся в нем от того, что, видно, неспроста сейчас головорезы эти палили в них, что достать пулей издалека сложней и что, главное, можно сейчас будет запросто скрыться здесь, в Заказнике, – он, повернувшись к задним, еще крикнул запальчиво:
– Эй, вы головы-то хотя попригните, странники! Слышите?.. Тетя Марья, вы пригнитесь больше, а то вас зацепит уж…
– Что, сынок, сказал? Не расслышала… Тетеря…
– Пригибайтесь, говорю! Слышите: над нами пульки свищут?!
– Да, а почему и что – я не могу понять. Не взыщи.
– И все, запотешавшись над Марьиной растерянностью неуклюжей, еще веселей в пригибку пустились поскорей вперед, под уклон: до спасительного леска было рукой подать. Там ложбинка начиналась – все прикроет их; там ищи-свищи, пали вслепую…
Тем не менее, посвистыванье пуль явно участилось и усилилось, а участок этот был еще открытый; это вынудило всех залечь (для пущей безопасности) и ползти в снегу ползком,