приводит потрясающий перечень несправедливых страданий, которые пришлось пережить детям. (Как и у Мельмота, многие примеры Ивана связаны с турками.) Он развертывает перед Алешей словесную панораму земных страданий, не щадя своей России:
У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно… [Достоевский 14: 218]
Он завершает свой перечень страданий рассказом о генерале, который затравил ребенка собаками на глазах у беспомощной матери. Тогда Иван спрашивает Алешу: «Ну… что же его? Расстрелять? <…> – Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата» [Там же: 221]. Как Мельмот – Иммали, Иван спровоцировал Алешу на «бунт». Иван красноречиво осуждает любую систему, религиозную или иную, которая может быть построена на неискупленных слезах замученного ребенка, молящегося «боженьке» [Там же: 222]. Но как только Алеша соглашается с Иваном, ему, как Иммали, внезапно представляется Христос, и герой говорит «с засверкавшими глазами», что Иисус – единственное существо, которое «может все простить, всех и вся и за все» [Там же: 224].
Красноречие Ивана подействовало на собеседника почти так же, как красноречие Мельмота: оба героя взращивали в своем ангельском слушателе момент подлинного бунта и сомнения, но эти сомнения уступили место обращению ко Христу. Мельмот против своей воли и желания вознес хвалу христианству. Иван, излагая «поэму» о Великом инквизиторе и описывая, как пламенел в сердце старика поцелуй Христов, невольно, может быть, даже нечаянно, вознес хвалу Богу, которого задумал осмеять. Алеша, конечно, отчасти прав, когда говорит Ивану: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того» [Там же: 237].
Мельмот, Великий инквизитор и Иван так и не возвращаются к Богу. Мельмот, несмотря на свою любовь к Иммали, предлагает ей на смертном одре свою ужасную сделку. Точно так же Великий инквизитор даже после поцелуя Христа продолжает действовать против него, стараясь лишить людей свободы воли. Что выберет Иван – остается под вопросом. И все же последние слова добродетельной Иммали служат одновременно и признанием в любви к Мельмоту, и актом возможного заступничества за него. «В раю! – пробормотала Исидора, испуская последний вздох. – Пусть только он будет там!» [Метьюрин 1976: 553]. Точно так же и поцелуй Христа, продолжающий пылать в сердце Великого инквизитора, и любовь Ивана к Алеше и к «клейким листочкам», и принятие Иваном ответственности за смерть отца – все это указывает на возможность спасения для героя, несмотря на то, что он погрузился в безумие.
Зерна возрождения, по крайней мере, посеяны, и сомнение, остающееся у читателя в финалах обоих романов – неважно, окрашено ли оно тонами жуткого, семантикой фантастического, готическим страхом или неразрешенной метафизической тревогой, – не лишено оптимизма. Как художник, Метьюрин на протяжении всей своей жизни стремился изобразить страдания, которые больше всего преследовали и мучили его самого как мыслящего, но верующего человека. И все же в конце концов он написал роман, исполненный западающего в душу метафизического оптимизма. В конце концов Мельмоту не удалось убедить кого-либо из людей отказаться от свободы воли и спасения в обмен на облегчение земных страданий. Достоевский вполне мог уловить эти импульсы, а также склонность Метьюрина к многослойному повествованию, использовать их в своем произведении, трансформировав и приспособив к собственному творческому мышлению. Как художник, Достоевский также стремился изобразить страдания, которые знал лучше всего, но его роман, как и произведение Метьюрина, все же пришел к метафизическому оптимизму. Красноречие Великого инквизитора или Ивана не может задеть веру Иисуса и Алеши – их внутренняя доброта остается нетронутой. И в «Братьях Карамазовых» «умершее зерно» бесчисленными способами приносит «много плода».
Глава 8
Опасные «путешествия к обращению»: приключения во времени и пространстве
Недавно, не знаю почему, я потерял всю свою веселость…
Шекспир. Гамлет (акт 2, сцена 2)[178]
В чем смысл жизни? Вот и все. Вопрос простой; вопрос, который все больше тебя одолевает с годами. А великое откровение не приходит. Великое откровение, наверное, и не может прийти. Оно вместо себя высылает маленькие вседневные чудеса, озаренья, вспышки спичек во тьме… <…> И вдруг, посреди хаоса – явленный образ; плывучесть, текучесть (она глянула на ток облаков, на трепет листвы) вдруг застывает. «Жизнь, остановись, постой!» <…> Все было тихо.
Лили Бриско в романе «На маяк» Вирджинии Вулф[179]
…время как бы вливается в пространство и течет по нему…
М. М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе
…в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая», веры… <…> Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки.
Достоевский. Письмо к Н. Д. Фонвизиной
Во всем творчестве Достоевского перемена убеждений – обращение – предстает пугающе опасным явлением: приближение к Богу в любой момент грозит изменить направление и превратиться в свою противоположность. Нравственный переворот балансирует на грани падения; падение может путем бесконечно малого смещения, мельчайшей перестановки одинаковых элементов превратиться в нравственный переворот. Общеизвестно, что в творчестве Достоевского частотны моменты фантастического, которое, как определил Ц. Тодоров, читатель (и герой) переживает как период сомнений перед принятием решения: интерпретировать текст как реалистический или чудесный. В предыдущей главе было показано, что роман «Братья Карамазовы» можно прочесть в рамках одной из взаимосвязанных Тодоровских категорий – «фантастически-жуткого» или «фантастически-чудесного»[180]. Для Достоевского опыт обращения всегда незавершен, всегда опасен; в этом явлении воплощается метафизическое постижение фантастического, мимолетное, но незабываемое ощущение «соприкосновения с иными мирами». Ко времени написания «Братьев Карамазовых» эта тема звучала в творчестве писателя уже не подспудно: она воплощалась им многократно и во многих вариациях. Но и читатель, и герой могут безнадежно запутаться, пытаясь решить, было ли «произошедшее» реальностью или галлюцинацией, и если сосредоточиться исключительно на усилиях и классифицировать свой опыт, то его сущность и подлинность начнет ускользать. Столкновение с сутью при нравственном перевороте не поддается классификации. Именно на этой точке зрения, как мы видели, стоит «смешной человек», когда провозглашает в заключительных словах: «„Сознание жизни выше