кусок коры. Все дыры и трещины заделывались, словно сами собой, и часто по ночам слышалось, как гравий и камни перетаскивают по пустынным залам.
Это делал домовой, сдержавший клятву, которую дал старому привратннику. Так что Абоский замок стоит еще и поныне.
ЗВЕЗДОГЛАЗКА
Снег искрился, северное сияние сверкало, и ясные звезды блистали в небе.
Был рождественский вечер. Лопарь погонял оленя далеко в горах, а следом за ним ехала на олене его жена. Лопарь ехал довольный, он то и дело оборачивался и глядел на жену, которая сидела в небольших лапландских санях, ведь олень не может везти сразу двоих. Лопарка держала на коленях маленького ребенка. Держать младенца, запеленатого в толстую оленью шкуру, и править ей было несподручно. Когда они миновали перевал и начали спускаться с горы, то увидели волков. Это была большая стая в сорок или пятьдесят волков, какие нередко встречаются в Лапландии. Волкам не удалось отведать оленины, и они, воя от голода, тут же бросились догонять лопаря с женой.
Завидев волков, олени в обеих упряжках пустились во всю прыть, они ринулись под гору с такой бешеной скоростью, что сани подбрасывало вверх, заносило в стороны, кружило вокруг сугробов. Лопарю и лопарке это было не впервой, они крепко держались за сани, хотя ни слышать, ни видеть ничего не могли; и в этой неразберихе случилось так, что лопарка уронила ребенка на снег. Напрасно она кричала и старалась удержать оленя, — олень знал, что волки настигают его, он лишь прял ушами и бежал еще быстрее, так что кости у него трещали, как трещат орехи, когда их колют. И вскоре и олени, и сани укатили далеко от того места.
Младенец лежал в снежном сугробе, закутанный в оленью шкуру, и смотрел на звезды. Волки вмиг оказались возле него, а он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, мог лишь только глядеть на них. Он не плакал, а только лежал не двигаясь и смотрел. В невинных глазах младенца скрыта удивительная сила. Голодные хищники остановились и не посмели его тронуть. Они постояли немного неподвижно, глядя на ребенка, словно онемев от изумления, потом помчались изо всех сил по оленьему следу продолжать охоту.
Ребенок лежал один в огромной дикой глухомани. Он смотрел на звезды, а звезды смотрели на него, и огромные, бесчисленные, прекрасные далекие солнца, сияющие в ночном небе, казалось, сжалились над беззащитным земным младенцем, лежавшим на снегу, они так долго смотрели на него и он так долго смотрел на них, что в глазах у ребенка застыл звездный свет.
Дитя непременно замерзло бы насмерть, но в это время по этой снежной пустыне ехал человек. Был это финский новосел из прихода Энаре. Он возвращался из норвежского города Вадсё, вез соль и муку к празднику; увидев младенца, он взял его к себе в сани.
Новосел приехал домой под утро, когда в приходской церкви звонили к заутрене. Он внес малютку в теплую горницу и протянул его жене.
— Вот тебе рождественский подарок, — сказал он, стряхивая иней со своих темных волос.
И тут он рассказал ей, как нашел младенца.
Жена взяла ребенка, развернула его и дала ему теплого молока.
— Бог послал нам тебя, несчастное дитя, — сказала она. — Подумать только, как ты смотришь на меня! Раз у тебя нет ни отца, ни матери, Симон Copсa будет тебе отцом, а я матерью, будешь нашей доченькой. Тебя, верно, уже окрестили.
— Навряд ли, — отвечал новосел Симон Copсa. — Лопарям далеко ехать до церкви и до пастора, они дожидаются, покуда не наберется сразу несколько ребятишек. Они сами везут детей к священнику, берут его за руку и, когда он их окрестит, говорят: «Аминь». Ведь сейчас как раз рождественская заутреня, самое время снести младенца в церковь да окрестить.
Жена решила, что это разумный совет, и так найденыша, а это была девочка, окрестили и нарекли её — Элисабет, в честь приемной матери.
Благословляя младенца, пастор подивился тому, что глаза Элисабет светились, как звезды, и он добродушно пошутил:
— Тебя надо бы назвать Звездоглазкой, а не Элисабет.
Жена новосела подумала, что это не по-христиански, и сказала о том мужу. Но Симон Copсa был согласен с пастором и счел, что то, другое, имя подходит девочке не хуже первого.
— Что ты еще вздумал! — рассердилась жена. — Нечего давать ребенку колдовские прозвища, ведь девочка — лопарка, а лопари умеют колдовать. Погляди-ка, у Симму, у Пальте и Матте глаза серые, а у неё — чернущие, коли хочешь дать ей прозвище, зови её Черноглазкой.
Симон не хотел огорчать жену и сделал вид, что забыл это прозвище, но соседи услыхали про слова пастора, и с того дня стали называть найденыша Симона Сорсы Звездоглазкой.
Девочка росла вместе с тремя назваными братьями. Мальчишки были сильные и неуклюжие, а она — хрупкая, тоненькая. Как почти что у всех лопарят, волосы у неё были темные, а глаза черные; только лопарята иной раз бывают вспыльчивые и своенравные, а Звездоглазка была всегда спокойная, незлобивая и молчаливая. Четверо ребятишек жили дружно, хотя мальчишки иногда в шутку таскали друг друга за волосы. Новосел и его жена любили одинаково всех четверых, все шло ладно, родные отец и мать Звездоглазки не разыскивали её. Откуда лопарю и лопарке было знать, что девочка жива? Они думали, что волки съели их малое дитя.
Звездоглазке пошел еще только третий годик, когда приемная мать стала замечать за ней что-то неладное. В глазах у ребенка была такая сила, против которой никто не мог устоять. Когда братья дразнили её, она никогда не спорила с ними и не защищалась. Но стоило ей взглянуть на них, как они делали все, чтобы угодить ей. Черный кот с горящими, словно огоньки, глазами несмел глядеть на неё, лохматый Кетту, дворовый пес, переставал лаять и рычать, как только Звездоглазка бросала на него взгляд. Названой матери казалось, что глаза девочки сверкали в темноте, а однажды, когда в горах бушевала буря, Звездоглазка вышла на крыльцо, и через несколько минут ветер утих, видно, это Звездоглазка усмирила его.
Как ни любила жена новосела девочку, такие дела ей были не по душе.
— Перестань глядеть на меня, — нетерпеливо говорила она иной раз малышке. — Никак ты думаешь, что можешь видеть меня насквозь!
Звездоглазка огорчалась и опускала глаза; она понимала лишь, что огорчила свою добрую матушку. Тогда названая мать ласково хлопала её по щеке и говорила;
— Не плачь, Лисулиль [112],