– У меня нет никакого желания с вами разговаривать, – сказал Григоренко.
Толпа упорно наседала на него. Один из его знакомых привел милиционера. Милиционер удивился, зачем его позвали: он не нашел ничего особенного в том, что несколько десятков пьяных хамов пристают к пожилому человеку. Равнодушие милиционера вдохновило толпу, некоторые кинулись на того, кто привел милиционера. Когда этот человек отвернулся и спокойно отошел, вслед раздалось: «Жидяра, разговаривать не хочет».
Если что-то в этот день и удержало от прямых побоев, то, наверное, только присутствие иностранных журналистов. Хулиганы были проинструктированы. Это чувствовалось не только по непременному участию во всех сценах сотрудников КГБ или по явному сговору с милицией. Мы были свидетелями такой сцены. К иностранному корреспонденту подошел один из активных скандалистов, но, убедившись, что перед ним иностранец, почтительно ретировался. Через некоторое время, услышав, что корреспондент хорошо говорит по-русски, хулиган вернулся к нему и, угрожающе замахнувшись, сказал: «Ты такой же американец (далее следовали слова непечатные), как я эскимос».
Скандал, очевидно, начал выходить за пределы задуманного. В конце концов кумир толпы – пьяная женщина была отправлена домой. К 11 часам вечера, когда заседание кончилось, все более или менее вошло в свое русло. Возможно, что подействовал телефонный звонок в министерство охраны общественного порядка.
В последний день суда народу собралось так же много, как и в предыдущие дни. Полемика между друзьями и недругами подсудимых продолжалась, но споры эти носили более спокойный и академический характер, чем накануне. Большинства участников вчерашних провокаций уже не было.
На собранные деньги купили цветов для адвокатов. Цветы лежали в автомобиле одного из родственников, присутствовавшего на заседании [Михаила Бураса]. Машина стояла за углом, на набережной, на глазах у одного из милицейских постов, и, конечно, была заперта на ключ. Когда мы подошли к машине, чтобы открыть ее и вынуть цветы, обнаружилось, что машина открыта и пуста. Конечно, снова собрали деньги и поехали за цветами. Искать похитителей было некогда. Капитан милиции, которому сказали о краже, ответил: «Это кто-то из ваших украл – Якир, наверно» – и сам обрадовался собственной шутке.
Около двух часов дня представитель МИДа вышел из здания суда и пригласил иностранных журналистов войти и выслушать сообщение о приговоре.
Вся толпа придвинулась вплотную к дверям суда и в напряженном молчании ожидала известий о приговоре. Наконец двери суда открылись, и из здания начали выходить один за другим те люди, что каждый день попадали в зал по особым пропускам и с черного хода (поэтому мы увидели их впервые). Толпа, расступившись, образовала узкий проход, через который они шли молча, с важными, каменными лицами. «Какой приговор?» – спросил кто-то, они не отвечали, словно боясь вступить в контакт с «нежелательными элементами»; один только злобно буркнул: «Какой? Слабый…» Кто-то еще из толпы сказал: «Да не спрашивайте вы их!»
Потом вышли родные подсудимых, и мы узнали приговор.
Пронесся слух, что адвокатов хотят вывести через черный ход. Часть толпы бросилась по набережной в обход здания к черному ходу и, наткнувшись на кордон милиции, остановилась.
Адвокаты, однако, вышли со стороны главного входа. Все снова сбежались, дарили цветы, суматошно объясняли, почему так невелики букеты.
– Цветочки, цветочки не забудьте! – кричал нам в спины все тот же человек, что вырвал письмо. Стоящие вокруг него подобострастно хихикали.
И когда мы уходили, вслед нам неслись те же угрозы, та же брань, только теперь ленивые. Разошлись синие мундиры. Исчезла и чернь, выдававшая себя за рабочих.
Я всегда думал… что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом… что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл, что не в людской толпе рождается истина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
П. Я. Чаадаев. «Апология сумасшедшего» Вот именно.
Так бы и следовало закончить эти беглые заметки, написанные по памяти. Трудно обольщать себя надеждой на то, что люди, прочитавшие это, почувствуют то же, что и мы. Но, может быть, эти записки вылечат кого-нибудь от иллюзий.
Карательные органы делают ставку на сброд погромщиков, людей злых и неразумных. Эти люди могут принести много бед: у них нет привычки к размышлению, нет и потребности в свободе и гражданском достоинстве. В эти три дня только приоткрылись клетки, и сидящие в них звери только показали коготки. Когда-нибудь весь этот зоопарк может быть выпущен на улицу. Ранних христиан бросали в клетку со львами. Это логично: с идеями, мыслями, с личностями можно расправляться только по законам зоологии, такая расправа вне человеческих норм.
Уже в XIX веке отличали народ от холопства и черни. Но в XX веке десятки лет именем народа уничтожали все, что можно уничтожить: от генетики до человеческих жизней. Все грязное и жестокое в нашей истории покрывали именем народа и кликами всенародного одобрения.
Может быть, кому-то эти заметки помогут быть взыскательнее к себе: в конце концов, разница между рукой хулигана, поднятой на ближнего, и рукой интеллигента, поднятой против ближнего на собрании, меньше, чем это может показаться.
А кому-то наши записки объяснят и поведение наших товарищей – осужденных демонстрантов. «Здравый смысл народа не есть вовсе здравый смысл», и что еще остается делать в этом болоте, среди воинственных куликов, как не отстаивать свою честь и свободу – свою душу живу. Даже если это слишком рано – до звезды…
Из записок человека, пробывшего три дня у суда[10] (Фрагменты)
Рябоватый гражданин, лет за 50, отозвал меня в сторону и рассказал, что его сын сам видел, как взрывались ручки в руках у покупателей. Он пытался даже назвать адрес магазина культтоваров, или канцелярских, или школьно-письменных принадлежностей, но так и не назвал. О том, что его сын был свидетелем взрыва, он повторял настойчиво. Я заметил, что гражданин этот слегка пьян, но, если бы не запах, я бы не усомнился, что разговаривал с больным. Рассказывал он, что служил в 20–30-е годы в войсках ГПУ-НКВД, и мне делалось яснее, что алкоголь лишь частично повинен в странностях его логики. Неким усилием мысли он пытался связать культтоварные диверсии с людьми, пришедшими 25 августа к Лобному месту.
Другой гражданин, приблизительно того же возраста, тоже был слегка пьян, но не производил впечатления ненормального, хотя бы потому, что умалчивал о роде занятий своих в течение последних 23 лет. По его словам, до 45-го года он был солдатом, но не уточнял, был ли на фронте, и не говорил о роде войск, в которых служил, – а по темпераменту, по всему складу он явно относился к тем пенсионерам, которые всегда не прочь бы напомнить о своих заслугах, об участии в войне, тем более – «под булдой». Но он только сказал, что служил до 45-го года, а с тех пор на пенсии, но все время выполняет различную общественную работу. «Какую?» – «Ну, не буду же я каждому отчитываться».
В 37-м году ему было 27 лет, он был тогда беспартийным, потом вступил в партию. «В 37-м мы не могли всего знать и во всем разобраться».
Моего «неразобравшегося пенсионера» видели выходящим из здания суда. Я сказал ему об этом – он сначала отрицал, потом сказал, что в здании был, а в зале не был. Вход в здание охраняла милиция.
Вместе с другими он громко возмущался, что люди простаивают у суда, когда все в это время работают. На третий день суда пожилая женщина с пустой сумкой в руках – «я сюда не специально пришла, по дороге из магазина» – остановилась лицом к нам, спиной к оперативникам, и возмутилась: рабочее время, а она здесь третий день видит одних и тех же людей – «я не специально замечаю, поневоле в глаза бросаются». В отличие от вчерашней пьяной бабы (громогласно называвшей себя «честной б…»), она совершенно трезва, спокойна, рассудительна. Ей предлагают обернуться и обратить внимание на целую роту здоровых молодцов, тоже не пенсионного возраста и тоже здесь три дня неотлучно. Она не оборачивается и все тем же назидательным тоном корит несознательных интеллигентов.