Читать интересную книгу Пташка - Уильям Уортон

Эл замечает Перту, в одиночестве летающую по клетке, и спрашивает о ней. Он интересуется, почему я не подсаживаю к ней молодняк. Я отвечаю, что это моя особая любимица. И еще не замужем.

— Только не говори мне, что она вроде той голубки, которая у нас когда-то была.

— Да, что-то вроде, — усмехаюсь я. — Только не заманивает ко мне стоящих самцов.

— И она тоже ест из твоих губ, как та чертовка?

На миг у меня появляется чувство, что Эл каким-то образом проник в мой сон. Если кому-нибудь это и под силу, то разве что Элу. Но тут я вспоминаю. Рассмеявшись, я говорю ему, что канарейки гораздо меньше поддаются дрессировке, чем голуби.

Мы идем на спортивное поле и какое-то время занимаемся метанием диска, потом Эл отправляется домой. Я возвращаюсь в вольер и смотрю на Перту в бинокль. Мне нужно решить, как рассказать ей о том, кто я такой. И, кстати, самому решить, кто я.

Следующей ночью в моем сне я понимаю, что должен рассказать Перте о себе. Днем я уже принял такое решение. А теперь это приходит в голову и тому Птахе, который живет в моем сне.

Сперва мы с Пертой вместе летаем, кружась в каком-то новом танце. Облетаем друг друга справа и слева, затем по очереди как бы ныряем вниз, и тот, кто оказывается наверху, перелетает через голову другого. Это красиво, но трудно исполнимо в ограниченном пространстве клетки. Вот если бы мы смогли полетать на свободе!

Натанцевавшись, она приседает передо мной и «пипает», чтобы я ее покормил. Я делаю это запросто. Пришло время спариваться, и она ждет. Я знаю, что внутри нее формируется яйцо, которое ждет моего семени. Мне тоже этого хочется, так пусть же оно бережно оплодотворит его.

— Птаха, чего ты боишься? Разве ты не желаешь, чтобы мы вместе свили гнездо? Я чувствую, у нас получились бы чудесные детки, и мы будем в них, я и ты; мои яйца в первый раз наполнятся жизнью, нашей жизнью. Почему ты боишься?

Я смотрю на Перту. Как я ее люблю! Вещи, о которых она говорит, — это как раз то, о чем я так долго мечтал и пел. Это даже лучше полета.

— Перта, мне сперва нужно тебе о многом рассказать.

— У тебя где-то есть другая самка и другое гнездо?

— Нет. Все не так просто, как эти глупости, Перта.

— То, о чем я говорю, не глупости.

— Слушай меня внимательно, Перта. Прислушивайся к тому, как я буду говорить, так же внимательно, как и к тому, что я скажу. Мне нужно, чтобы ты знала, что я говорю правду. Я хочу, чтобы ты знала, кто я, чтоб мы по-настоящему были вместе.

— Давай, Пташка. Рассказывай.

— Перта, все, что с нами происходит в этой клетке, происходит не на самом деле.

Она глядит на меня то правым, то левым глазом, но ничего не говорит.

— На самом деле там, за ее пределами, я человек. Это я привез тебя в эту клетку.

Я жду какого-то знака с ее стороны, подтверждающего, что она слушает, понимает меня. Если бы я все как следует понимал сам, то, может, сумел бы объяснить лучше. Перта смотрит на меня внимательно.

— Продолжай, Птаха, я слушаю.

— Перта, как ты думаешь, почему мы тут вместе? Дело, во-первых, в том, что, когда я спал и видел сон, мне в нем приснился другой сон, и там была ты, а во-вторых, мне удалось найти похожую на тебя канарейку, которую я привез сюда и которая днем в одиночестве летает по этой клетке. Ты сразу и канарейка из моего второго сна, и та, настоящая, которую я тоже каким-то образом полюбил, но уже как человек. И здесь, в этом моем сне, я потому, что мне это нравится. Я хочу быть с тобой, потому это и происходит.

Я умолкаю. Мне самому трудно понять, что я говорю. Во мне сейчас слишком много птичьего. Слова и мысли рождаются в моем человечьем мозгу, но мой птичий мозг не в силах понять их. В Перте я вижу не птицу, а еще одно существо, подобное мне, которое я люблю. Это похоже на бред сумасшедшего. Как я могу ожидать, что Перта поймет, поверит, когда мне самому это не удается? Так что я умолкаю.

— Продолжай, Птаха. Рассказывай дальше.

— О главном я уже рассказал. Там, в реальном мире, я человек, и когда сон заканчивается, то я хозяин всех этих птиц. Я купил и Пташку, и Альфонсо. Всех остальных я вырастил в другом месте, в моей комнате. Ту клетку, где мы сейчас летаем, я построил сам. Когда я парень, то хожу в такие места, которых отсюда тебе не видно. И я живу в окружении таких же существ, как я. Но в том большом мире я словно птенец, не способный самостоятельно заботиться о себе. У меня есть мать и отец, с которыми я живу. Мой дом вон там, недалеко от вольера. Но если я не буду приходить сюда, заботиться о птицах, кормить их, вся здешняя жизнь прекратится, закончится. Понимаешь?

— Конечно же нет, Птаха. Не понимаю, и тебе это известно. Я птица, и только; все, о чем ты говоришь, для меня пустой звук.

— Но ты веришь мне, Перта? Ты не думаешь, что я вру, когда рассказываю обо всем этом?

— Нет, Птаха. Ты говоришь правду. Свою правду.

— Но сможет ли она стать и твоей правдой, Перта? Я подожду, пока она не станет твоей. Я хочу, чтобы ты до конца поняла, кто я такой.

Перта смотрит на меня в упор, совсем не по-птичьи.

— Нет, Птаха, я только птица. Твоя правда не может быть моей.

Я не понимаю, зачем мне хочется, чтобы она поняла. Наверно, я думаю, что если она узнает, поверит, то сон станет больше похож на явь. Но как сон может быть явью? Это все равно что пытаться сделать нуль больше, написав его тысячу раз подряд. Он все равно останется нулем.

— Перта, это означает, что тебя вовсе не существует, что ты лишь часть моего сна. Понимаешь?

— Что такое сон, Птаха?

Я опять замолкаю. Почему-то я не подумал об этом. Если птицы не видят снов, то бесполезно и объяснять. Но этот сон ведь мой. И в нем от меня зависит, видят птицы сны или нет. В моем сне я могу сделать так, как мне нужно.

— Послушай, Перта, разве, когда ты спишь, тебе не являются всякие мысли и образы, видения и чувства, которые не существуют сами по себе, а идут как бы изнутри, являются плодом твоего воображения?

— Нет. Я сплю, чтобы набраться сил, и только. А силы нужны, чтобы летать, заводить деток. Сон есть великое небытие. Во сне растут перья, становится тверже клюв, но мы сами не изменяемся, скорее наоборот.

Нет, мне это не по силам. Я не могу заставить птиц грезить, даже в моем собственном сне. К тому же я догадываюсь, что на самом деле дневному Птахе не слишком-то хочется, чтобы Перта все поняла. Он, видимо, думает, что, становясь кенаром, я должен жить одной только птичьей жизнью. Отказавшись от своего человеческого «я». Когда я это понимаю, ко мне приходит замечательное чувство облегчения.

В душу мою вселяется мир. По мере того как во мне разрастается птичье начало, я становлюсь все сильнее. Теплая кровь приливает к самым кончикам моих перьев, моих коготков.

Перта глядит на меня, словно хочет сказать, что я птица, что мне нужно забыть чепуху, которую я только что городил, всякие глупости о том, будто бы я человек. Она хочет, чтобы я вместе с ней вил гнездо, ей нужна моя помощь. Все, что я ей наговорил, — это лишь плод больного воображения, своего рода горячка. Перта не сомневается, что я птица. В ее мире я кенар, достаточно лишь посмотреть. И я сдаюсь. Ныряю с головой в ту жизнь, которая мне всегда так нравилась. В мире моего сна я опять, на сей раз окончательно, становлюсь птицей, и только.

Я начинаю петь. Перта для меня живее всего живого. Идет нескончаемый обмен мыслями, чувствами. Между нами так много общего, что подобное и присниться не может. Даже во сне. Перта начинает летать, кружась в каком-то замысловатом танце. Я лечу за ней и пою. Она порхает, танцуя под мое пение, а я пою, подстраиваясь под ее танец. Это не погоня, а следование друг за другом, след в след. Мы говорим на языке, которому не нужны слова. Каждый жест усиливает накал нашего взаимопроникновения, слияния наших душ. Затем Перта останавливается и поджидает меня. Я приближаюсь к ней — страсть кипит во мне, и я весь внимание. Она ждет меня, прогибая спинку, словно приглашая. Вспорхнув, я зависаю над ней, а затем опускаюсь. Проникновение в нее сопровождается полным слиянием. Она принимает меня всего, я больше не одинок и, более того, уже не существую отдельно. И наконец наше иллюзорное единство становится общей для нас двоих реальностью.

Проснувшись утром, я обнаруживаю, что это случилось опять. Все в сперме — и я сам, и простыни, и пижама. Приходится все застирывать, чтобы не заметила мать. Нет, с этим нужно что-то делать.