Толстой, в общем, тут был ни при чем. Он не был отцом этого ребенка, он ее не бросал, не выгонял из дома, ни в чем ей не отказывал, просто когда ей стало туго, ей не с кем было посоветоваться и не к кому прийти. Он был виноват разве что косвенно.
«…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце», — писал Федор Крандиевский в одном из писем, и хотя пасынок своего отчима не любил и использовал малейший повод, чтоб его поддеть, но в данном случае он был прав.
По общему мнению, образ Гаяны никак не отразился в творчестве Толстого, хотя я почти уверен в том, что комсомолка Маруся из третьей части «Хождения по мукам», которая, не стесняясь, раздевается при Рощине и которая дарит ему свою любовь, а потом погибает — все это было навеяно Гаяной.
Но это позднее, а тогда, летом и осенью 1935 года, Толстому и в самом деле было не до дочери русской монахини. И было ли, нет ли у него намерение на ней жениться, когда он увидел ее в Париже, и для чего он ее оттуда вывез, все равно Людмила Баршева переиграла в сердце графа всех претенденток на его спальню.
«Любимая, обожаемая, прелестная Мика, вы так умны и чисты, вы так невинны и ясны, — чувствуешь, как ваше сердце бьется, прикрытое только легким покровом… Мика, люблю ваше сердце, мне хочется быть достойным, чтобы оно билось для меня… Я никогда не привыкну к вам, я знаю — если вы полюбите — вы наполните жизнь волнением женской и чел. прелести, я никогда не привыкну к чуду вашей жизни»…
«Счастье — это безграничная свобода, когда ничто вас не давит и не теснит и вы знаете, что перед вами какие-то новые дни, все более насыщенные чувством, умом, познанием, достижением, и какие-то еще не исхоженные дивные пространства… Мика, вы хотите сломать себе крылья и биться в агонии. Когда столько сомнений, столько противоречий, — начинать ли жизнь с ним, — тогда можно только надеяться: — стерпится, слюбится. Но это разве то, на что вы достойны: умная, талантливая, веселая (это очень важно — веселая!). Веселая, значит протянутые руки к жизни, к свободе, к счастью. Мика, целую ваше веселое девичье сердце. Мика, я очень почтительно вас люблю. Я всегда буду сидеть позади вас в ложе, глядеть на вашу головку. Мика, клянусь вам, в вас я первый раз в моей жизни полюбил человека, это самое чудо на нашей зеленой, скандальной, прекрасной земле. Мика, пройдут годы, меня уже не будет, рядом с вами будет бэби, мое дитя от вас, — дочь, — из вашего тела, из вашей крови, и в сердце ее будет биться моя любовь к вам.
Мика, нужно решать. Или жить так. Или влачить дни: — у вас сломанные крылья, у меня — парочка новых романов, парочка пьес да прокисшее вино и тоска, тоска по тому, что давалось и могло быть и не удалось… Что же с вами делать? Только сказать, — Мика, будь твердой и выбирай счастье.
Ваш нареченный муж А.Толстой».
Письмо написано так, как если бы Толстой адресовал его девушке (вроде Гаяны), которая не может решиться расстаться со своей невинностью. На самом деле Людмила Ильинична Баршева, которой исполнилось в тот год, когда она встретилась с Толстым, 29 лет, была замужней, точнее ушедшей от мужа дамой. Ее супругом был писатель Николай Баршев, не слишком успешный, но и не самый последний в литературной иерархии тех лет.
Он происходил, как и Алексей Толстой, из бывших, хотя и не таких знатных. Отец Баршева служил полковником в царской армии. Баршев был на 18 лет старше своей жены, его имя было довольно известно в 20-е годы, в ленинградских театрах шли его пьесы, и тогда же он стал вхож в толстовский дом. Ираклий Андроников позднее писал:
«Очень хорошо помню чтение первого варианта пьесы о Петре Первом, которая вскоре пошла во МХАТе Втором. Было очень много гостей. В их числе писатель Баршев с женой Людмилой Ильиничной, которая через несколько лет стала женою А.Н. Толстого».
Однако в тридцатые годы положение Баршева ухудшилось.
«Николай Баршев постарел, потишел. Потерял свою начинавшуюся полноту и добродушие, — отмечал в своих записях Иннокентий Басалаев. — В его словах теперь часто сквозит ирония.
Он говорит Всеволоду Рождественскому: “Нелады, Севушка, у меня с эпохой”.
Он давно оставил свое инженерство. Работает в Издательстве писателей. Пишет мало. Желая пошутить, он говорит за чаем в гостях о своей жене Людмиле Ильиничне:
— Да вы не обращайте на нее внимания, она ведь у меня тае…»
Вот эта самая «тае» (которой Толстой между тем писал: «Но говорю тебе, подумав: твое письмо мне напомнило письма Пушкина. От него — аромат твоей прелести. Мики, ты талантлива, недаром у тебя три линии от безымянного пальца») и ушла от него. Сначала к матери, потом в секретари к Толстому, а потом в жены. Со скоростью головокружительной. И это стало для него ударом не меньшим, чем для Крандиевской скорый уход от Толстого.
На объединенном заседании правления ленинградского отделения Союза писателей и Литературного фонда 16 декабря 1935 г. Слонимский говорил о Баршеве: «Он находится в очень плачевном материальном положении: он не может уплатить за квартиру, у него описаны вещи, и в то же время Баршев в литературном смысле человек, которого нельзя назвать бессильным, окончившим литературное существование»…«Здесь нужно найти какой-то особый вид помощи. Баршев отличный редактор…»
Судя по всему, Людмила Ильинична переживала за оставленного мужа, и Толстой вразумлял ее с высоты прожитых лет и имея за спиной опыт трех разводов: «Мики, ты сделала выбор, тебе очень тяжело. Ты все думаешь, ты в чем-нибудь винишь себя. Но сделать по-иному — ты должна была съежиться, войти в орехов. скорлупу. Зачем? Чтобы дать другому (ему) счастье? Но такая, в скорлупе, — ты все равно счастья бы не дала. И если ты меня жалеешь — то пойми — я бы не пережил теперь без тебя. Об этом страшно подумать. Он страдает и, наверное, долго будет вспоминать тебя, потому что тебя нельзя забыть. Но пойми, Мики, что если бы между вами все было благополучно, то сразу бы начались серые будни и скорлупа.
Это безнадежно и обречено. В жизни, как на войне — нужно решаться жертвовать, чтобы выигрывать победу. Но нигде и никем не сказано, чтобы человек приносил себя в жертву другому без цели, без надежды, только потому, что ему жаль другого. Жить с жертвой нельзя, — ее в конце концов возненавидишь как вечное напоминание. Мики, ты поступила мудро, — инстинкт жизни и счастья — важнейший из инстинктов человека, им жива вселенная. Ложно понятое христианство исковеркало его. Человек по дороге к счастью — всегда в состоянии творчества. Я тебе дам когда-нибудь перечесть твои письма, — в них, как лепесток за лепестком, расцветает твоя душа. Я буду строго следить за собой и тобой, чтобы наша жизнь не споткнулась о благополучие. Но думаю, что ты сама, лучше меня понимаешь, что это больше относится ко мне. Благополучие — есть остановка, а мы — вперед, к безграничному, покуда хватит жизни».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});