Читать интересную книгу Ленин - Антоний Оссендовский

– Это сложный вопрос, ой, очень сложный! Отвечаем мы не за свою вину… Должны понести наказание за грехи власти, дворянства, чиновников, интеллигенции, за преступления царя. До сих пор крестьянина считали быдлом, которым можно управлять только кнутом. Темного не хотели выводить из темноты. Копали все большую пропасть между крестьянством и властью и интеллигенцией. Ну, и дождались дней мести! Дикий и темный крестьянин сам вырвался из темницы. Мы для него являемся не только добрыми соседями, Сергеем и Юлией, которых они знают уже пятьдесят лет. Мы являемся «господами», учеными, близкими людьми прежних хозяев, а стало быть, врагами…

Долго говорил он, печально склонивши грустную седую голову.

Внезапно со звоном разлетелось оконное стекло, большой камень упал в комнате, а через разбитое окно ворвалось облако морозного воздуха. С подворья доносился глухой гомон.

Болдырев выглянул из окна. Плотная толпа крестьян, возглавляемых Гусевым, ведущим за собой деревенских баб с мешками в руках, сунулась к ступеням крыльца.

– Открывайте! Открывайте! – раздались голоса.

Охваченная ужасом прислуга убежала. Болдырев перекрестился и пошел к дверям.

Вбежал Гусев, а за ним, крича и толкаясь, ворвались бабы. Они сразу же начали бросать в мешки стоящие на столах предметы, срывать занавески, выламывать дверцы шкафов и буфетов.

– Забирайте все, так как это теперь ваше! Конец буржуям, теперь каждая вещь принадлежит народу! – орал Гусев, размахивая палкой.

– Опомнитесь, люди! – кричал Болдырев, но толпа, ругаясь, отпихнула его и побежала дальше.

Со двора и от строений усадьбы доносились шумные крики и вой крестьян.

Бабы, подстрекаемые Гусевым, обезумели. Ломали мебель, разбивали зеркала; разрушали фортепиано, обрывая струны, выкручивая клавиши; сдирали обивку мебели, драпри, ковры.

В конце концов, они выбежали, таща мешки с добычей.

– Спалить этот старый сарай! – крикнул внезапно мечущийся в толпе Гусев.

Кто-то сунул подожженную жердь под навес деревянной крыши, другой облил стену керосином и подпалил. Языки пламени начали лизать почерневшие, сухие доски старого строения, дым вырывался из щелей между балками и обшивкой стропил. Миновало несколько минут, и вся постройка оказалась в огне.

– Загородить двери! – проревел какой-то женский голос. – Пусть враги народа испекутся в своей норе! Крысы ненасытные!

Спокойный и даже кроткие крестьяне, набожные, любящие загадочные книги религиозные, внимательно вслушивающиеся не только в значение, но сам звук серьезных, величественных, торжественных слов старого славянского церковного языка; бабы и девки деревенские, льнущие почти ежедневно к доброй, мягкой старушке, чтобы пожаловаться, поплакать над своей долей невольниц, терзаемых и притесняемых пьяными мужьями и отцами; посоветоваться в вопросе болезней детей, чтобы получить пособие, написать письмо или жалобу к властям; старцы, которые приходили перед каждым праздником в усадьбу, чтобы побеседовать с «помещиком» о домашних делах, выслушать объяснение невразумительных, запутанных распоряжений губернатора, полиции, казначейского управления, выпросить корову или коня для обедневшего соседа – всех той зимней ночью охватило безумие.

Толпа кричала, выла, свистела, смеялась дико, бессмысленно.

Посматривая на ярко-красные полотнища пламени, с гулом метавших искры и красные угли; на столбы черного и белого дыма; на луну, пляшущую на темном небе, слушая треск досок и стропил, тоскливый звон лопающихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание огня, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых, толпа перекатывалась беспокойно с места на место, ругаясь и богохульствуя.

Какая-то старуха с исступленными глазами, в которых бегали кровавые отблески пожара, без причины подоткнув юбку выше колен, с пронзительным повизгиванием выкрикивала:

– Палите, палите, Божьи люди! Когда спалим дом, господа никогда уже не вернутся!

Другая, бросая омерзительные слова, вторила ей:

– Мать Пречистая, Господи Христе, позволили мне дожить до радостного дня!

Голос ее сорвался в едком дыме, и так она начала плевать и выкидывать из себя гнилые, развратные ругательства и неистовые проклятья, похожие на святотатства.

Какой-то крестьянин, бессмысленно дрыгающийся перед крыльцом, внезапно крикнул:

– Господа у окна, люди православные!

Огонь доставал уже жилой части дома.

Болдырев, схватив жену, потерявшую сознание от сильного испуга, тащил ее к выходу. Двери были забаррикадированы деревянными чурбанами, набросанными крестьянами. Старый полковник не мог их поднять. Стало быть, выбил стулом стекло в сени и намеревался этой дорогой спасть жизнь.

Крестьяне смотрели на мечущуюся перед окном седую голову Болдырева, поднимающего сползающую постоянно жену.

К окну подскочил какой-то подросток и метнул в старика камень. Толпа в это время завыла, заскулила, и град камней посыпался на седую голову и грудь, покрытую длинной серебристой бородой.

Болдырев вдруг исчез. По-видимому, упал, пораженный камнем.

В данный момент с треском, грохотом и шумом завалился верх, выбросил высоко, под самое небо столбы искр, пылающих головешек и углей.

– Ур-р-ра-а-а! – прокатились над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом заваливающихся балок и стен.

– Выводите лошадей! – пробился сквозь гам и шум пронизывающий крик.

Все помчались к хозяйственным строениям, но не успели до них добежать, так как крытая соломой конюшня, амбар и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными орудиями, засыпаемые горящими головешками, сразу были охвачены пламенем. Раздался тонкий, жалобный визг и встревоженное ржание коней, шипение огня, скрежет и треск пылающего дерева.

«Крестьянская иллюминация», одна из бесчисленных, которыми озарена была Россия, затухла только с рассветом.

Мужики и бабы размахивали руками и, крича возбужденными голосами, вернулись в свои избы, погоняя скот, забранный со скотного двора Болдыревых.

– Эх, Акимий Семенович, веселая ночка была! – кричал одноглазый крестьянин, похлопывая старосту по плечу.

– Чистая работа! – молвил тот, поблескивая мрачными глазами – Все до последнего сожрал огонь. Ничего не осталось. Машины жалко! Новые, добрые были…

– Малая беда, короткая печаль! – пропищала идущая рядом женщина, согнувшись под тяжелым мешком, набитым награбленными в усадьбе вещами. – Наше право теперь! Все принадлежит народу… Так наставлял товарищ Гусев!

Ощущая неожиданную сердечную благодарность к Творцу, высокий крестьянин с опаленной бородой воскликнул с воодушевлением:

– Толстую свечу поставлю перед иконой святого Николая Чудотворца за то, что без никакой помехи закончили дело раз и навсегда! Наша земля, вся нам принадлежит, Мать-кормилица!

– Смотрите только, чтобы наследники Болдырева не вернулись, – отозвался остерегающий голос. – Ой, в Сибирь погонят нас за эту ночь, братишки. Господи Христе, смилуйся над нами. Защити слуг Твоих!

Мужики начали оглядываться боязливо, креститься и шептать молитвы.

Услышал это Гусев и, сдвинув шапку на затылок, крикнул:

– Не бойтесь, товарищи! Никогда не воротятся… Для спокойствия и уверенности вобьем мы на погорелище кол из осины. Это уже наверняка, никогда не вернется никакой Болдырев!

– Вобьем кол! Почему не вбить?! – бормотали мужики.

Так шли они, то разговаривая, то радуясь зловеще, то чувствуя великий страх, ползущий отовсюду в сером сомнительном свете зимнего морозного предрассветного часа.

В это время в Петрограде печатные машины с ядовитым, злым щелканьем печатали воззвание Владимира Ильича Ленина к крестьянам: «Говорим вам: не ждите никакого закона, берите себе землю, захваченную слугами царя, богачами и дворянством! Сметайте со своей дороги врагов, угнетателей и эксплуататоров! Вам служит право обиженных, сбрасывающих кандалы. Спешите, так как хозяева земельных владений надеются на поддержку, организуемую царскими генералами! Они несут вам чрезвычайные суды, смерть, кнуты, тюрьмы и каторгу! Спешите и помните, что того, что захватите, никто и никогда у вас не отберет! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует диктатура пролетариата!».

Ленин написал это воззвание около полуночи, возвратившись с заседания Совнаркома. Слушая речи товарищей, почуял тоску и охватывающую его тревогу.

Проходя длинными коридорами Смольного Института, думал: «Действительно ли я являюсь и буду диктатором миллионов крестьян и рабочих? Хватит ли мне силы, чтобы навязать им свою волю?

Хочу это сделать, так как моя воля никогда не будет направлена на мою личную пользу. Все, не исключая своей жизни, хочу посвятить делу – освобождению трудящихся от уз наемного рабства Между тем, представляется мне, что массы владеют мной, навязывая мне свои требования, а я с трудом могу выпросить реализацию крох собственных стремлений? Разве я был рабом толпы? Этого сборища чужих людей, кричащих рабочих, темных, самых плохих крестьян? Должен был, уступая им, чтобы вырвать от них право продовольственной диктатуры, еще раз призвать крестьян к пробуждению самых лучших, наикультурнейших хозяйств. Впрочем, почему сам этого опасаюсь? Диктатура переходит ко мне, а когда я буду чувствовать ее зажатой в руке, поверну все так, как я захочу!».