делаешь, козел, — загробным голосом произнес наперсточник. Паренек совсем потух. Он уже понял, что натворил.
— Я Хлыст, — спокойно сказал я. — Сто три, 19-я ИК. Узнай за меня у людей. Этот черт упорол косяк. Он меня за фофана принял. И он меня назвал тем, кем я по жизни не являюсь. И он теперь мой, я его наказать должен. Так что иди своей дорогой, уважаемый, и этих бакланов уводи. Я по всем понятиям прав.
— Не кипешуй, Хлыст, — поднял перед собой руки бугор. — Не гони волну! Я Бочка, мы тут от людей стоим. Косяк за ним, без вопросов. Он жизни воровской не знает. Обычный фраерок. Мы его для работы взяли.
— Тогда я его заберу и накажу.
Я немигающе смотрел в глаза бугра, ожидая ответа. Тот упрямо сжал скулы и молчал. Жесткий парень, придется додавить.
— Жмура в скверике заберете, за дальняком. Ты же не возражаешь?
Они безмолвно возражали, особенно наперсточник, который сомлел окончательно и почти висел на моей руке. Он не хотел, чтобы его юное хладное тело лежало за вокзальным сортиром. Там грязно и плохо пахнет. А он очень хотел жить и к маме.
— Извините, я случайно вас обидел, — прорыдал паренек, а бугор схватился за голову и даже застонал от невероятной тупости происходящего. Назвать вора обиженным — это уже совсем плохо. Братва убивала и за меньшее.
— Давай закроем вопрос, — облизал пересохшие губы бугор. — Парень кругом не прав, и он уже это понял. Мы с тобой разойдемся краями, а он мне должен будет.
— Предлагай, — коротко сказал я.
— Косаря хватит? — спросил бугор, прикинув наличность в кармане.
— Косаря хватит, — милостиво кивнул я. — Этот парашник больше не стоит.
Бугор тоже кивнул, согласившись этим тезисом, и полез за пазуху. Через пару секунд ко мне в ладонь, прожигаемая жадными взглядами пацанов, перекочевала пухлая пачка разномастных купюр с Лениным в профиль. Что же, вполне неплохо для первого дня! Как говорится, деньги есть, можно поесть!
Сегодняшнюю выручку эта бригада потеряла, но для нее это вовсе не конец света. Бугор, судя по сдержанной ухмылке, даже рад происходящему. Ведь запутавшийся мальчишка теперь у него на крюке. Хотя это даже не крюк. Это пятитонный якорь в жопе. Хрен он теперь соскочит с него. Братва выдоит его до капли, заставив отдать втрое. А я… А я даже успеваю на московский поезд! У меня в городе-герое пересадка.
Показав свой билет проводнику, я прошел в вагон. Принюхался. Пахло дымом и поездной едой. В купе на языке крутилось привычное «Мир вашему дому», но я сдержался, коротко поздоровался и полез на свою полку. Мне надо привыкнуть к тому, что я еду в одном месте с каким-то вахтовиком, суетной бабулькой и ее внуком лет десяти. Я немного отвык от такой компании, и мне нужно было слегка прийти в себя. Впрочем, лежал так я недолго. Я только что откинулся, у меня есть деньги, и я уже несколько лет не ел нормальной пищи. Так, чего я жду!
Мерное раскачивание поезда бросало меня из стороны в сторону, но оно никак не помешало мне добраться до рая советского общепита — вагона-ресторана. Тут пока что было пустовато. Наверное, потому, что Сыктывкар — станция отправления, а каждый советский человек, переодевшись в поезде в домашнее трико с оттянутыми коленками, тут же доставал вареные яйца, соль и жареную курицу. Я никогда не мог понять, почему это было именно так, но в глубине души подозревал, что в этом действии присутствует какой-то загадочный колдовской ритуал, который не дает погаснуть Солнцу. По крайней мере, пока я дошел до цели, то почти оглох от треска яичной скорлупы и потерял обоняние от запаха жареных кур.
— Красивая, покорми голодного бродягу, — я положил на стол пятерку, а пухлощекая официантка шепнула заговорщицким голосом.
— Рассольник не берите, лучше солянку. И шницель с картофельным пюре.
— Что ты меня лечишь⁈ — возмутился я — Вы в эти шницели и котлеты старое мясо пихаете. Давай эскалоп. Или бифштекс на худой конец.
— Нету!
Голос официантки дрогнул. Врет ведь, зараза.
— Поищи, — убедительно посмотрел на нее я, — не видишь, человек тянется к прекрасному! К тебе, например.
Советский союз рухнул, но его правила и обычаи будут жить еще долго. Я положил на стол вторую пятеру.
— Ладно, сделаю, — шепнула порозовевшая официантка. — Есть резерв для особых гостей. Мясо нежнейшее. Пальчики оближешь.
— И компот! — величественно кивнул я с видом Наполеона, одержавшего очередную победу. — А два раза по полста, красавица.
— Коньяк? — догадалась официантка, которая с трудом приходила в себя от неожиданного комплимента. Она сегодня по комплиментам перевыполнила годовой план. Впрочем, это было неудивительно. Красивой ее мог назвать только такой босяк, как я, не видевший женщину несколько лет.
— Само собой, — важно кивнул я, пытаясь припомнить, когда в последний раз пил коньяк. Получалось, что давно. Примерно тогда же, когда видел живую бабу. Внутри шевельнулось что-то правильное, мужское. Ага, не все значит, мне отбили вчера опера. А еще я понял, что тысяча — это не так-то уж и много по этой жизни.
Глава 3
Я сидел у окна в вагоне-ресторане, наблюдая, как за стеклом проносились бесконечные заснеженные поля. Зима 1991 года выдалась суровой, морозный узор покрывал окна, а редкие деревья, словно часовые, стояли вдоль железнодорожного полотна, укутанные в белые шубы.
Пухлощекая фея советского общепита не подвела, и эскалоп оказался на удивление вкусным и сочным. Вот ведь что незаслуженные комплименты вкупе с пятеркой животворящей делают, — удовлетворенно думал я. — И мясо появляется, которого нет, и даже улыбаться начинают проклятые халдеи, хоть и видно, что непривычно им это. Улыбка у них обычно на оскал похожа. Их пасти заточены не на то, чтобы улыбаться, а чтобы рвать и хватать куски. Но мы-то люди простые, советские, нам и это в радость. Сказочный ужин закончился, и я спокойно попивал армянский коньяк, закусывая его лимончиком, который мне принесла расщедрившаяся официантка.
От скуки и внезапно нахлынувшей любви ко всему живому я начал водить затуманенным взором по залу, и оказалось, что не напрасно. Мне открылась прелюбопытнейшая картина. Через два столика, в самом углу, культурно отдыхала шумная компания. По крайней мере, один из них отдыхал, а