у меня почву из под ног и несет меня прочь, в темноту, в пустоту, в бездну… Нет, я не умер, я еще живу, страшный шум в голове, сумрачно. Где я, что со мной? Я как будто в погребе, в яме? Вот большая глыба земли отделилась и надвигается на меня. Это человек, черный человек, тоже солдат. Это враг, я в блиндаже противника! Враг склоняется надо мной, вцепляется могучими ручищами мне в шею, душит меня. Я пытаюсь сопротивляться, все напрасно, враг огромной силы. Что-то попадается мне под руку, это черенок саперной лопаты. В голове моей мутится, провалившийся глубоко кадык причиняет мне острую боль, я собираю последнюю волю и произвожу удар, еще, и еще, и еще… Я чувствую, как хват на моей шее ослабевает, но я уже не могу дышать и не хочу дышать. Боли больше нет, что-то неведомое, что-то бесконечное и манящее увлекает меня. Я как будто проваливаюсь и лечу, лечу…» – Впечатлительный и впечатляющий Дюгарри откидывается на спинку дивана, что посреди студии, как бы изнеможенный и подавленный напором собственного воображения. Зал, как одна цельная живая масса, переводит дух вслед за рассказчиком. Но совершенно расслабиться никто не спешит из зрителей, все ждут еще чего-то, чего-то исключительного и из ряда вон выходящего, чего-то первого по значимости, того, что является основной причиной присутствия такого интересного и замечательного гостя сегодня в этой студии на передаче «Я навсегда в сердце твоем».
Француз нарочно играет на нервах публики, не спешит возобновить повествование, делает глоток воды. Поправляет пиджак, выбирает удобную позу. Нависшие на глаза кудри, с густой проседью, он обеими руками старательно заводит за уши.
«Мне казалось, что я не один час там тогда просидел, в блиндаже, над трупами, – наконец, произносит Дюгарри и призывает еще одну значительную паузу. – На войне порою время как будто замирает, – говорит он сентенциозно. – Но вряд ли минутная стрелка успела совершить тогда полных три круга, как… – Кристоф всем телом подается вперед. – Лицо «Патрокла», – произносит он таинственно и многообещающе, – прекрасное лицо храброго юноши, предположительно, мертвого юноши, на моих глазах как будто и вдруг искажает конвульсия. Не может быть! – Восклицает Дюгарри, подымаясь на ноги. – Но я наблюдаю, совершенно явственно, как под веками моего героя бегают зрачки, слышу, как из его груди вырывается хрип за хрипом. Да! Этот мальчик, вот этот мальчик, – экспансивный француз еще и еще раз тычет пальцем в фотографию, – он жив, он был жив, жив!..» – Волна восторга бежит по рядам. Публика возбуждена до предела. Отовсюду исходят радостные восклицания. Кто-то воскликнул «Ура!». Сам Кристоф пребывает чуть не в экстазе, рассказывает второпях, как он высвобождал Патрокла из-под массивной туши, «то есть, из-под груды, то есть совсем не из под груды, а из под мертвого негра. То есть из под чернокожего, – извиняется француз, – короче говоря…» – Но Дюгарри говорит вовсе не коротко, а распространяется еще и еще: о себе, о собственных своих тогдашних чувствах, о переживаниях… Наконец ему, в деликатной форме, делают замечание, что эфир, к сожалению, не резиновый и имеет ограничения. Француз спохватывается и говорит теперь коротко, говорит в общем, повествует только в двух словах о том, что «этот юноша, вот этот юноша на этой фотографии… словом, его зовут Андрей… Андрей Балконский!» (Ну, в самом деле, не Мишей же Капустиным оказаться доблестному Патроклу?) – Публика в последней степени ошеломлена. Герой, запечатленный на знаменитом, знаменитом на весь мир снимке оказывается их соотечественником. Чувство гордости переполняет зал и льется наружу чрез окна, чрез двери, чрез телевизионные камеры, наполняет всю страну и даже несколько стран. Украинцы, белорусы, россияне – все и каждый находят в окровавленном юноше на фотографии, в прекрасном Патрокле, в Андрее Балконском, в конце концов, – находят своего брата! Постойте, значит ли это, что одним из непосредственных и негласных участников этой войны был и ССС… Тсс… Это уже не касается нашей передачи, и хоть занавес пал, и хоть демократия, и хоть свобода слова и прочее и прочее, – мы собрались абсолютно по другому поводу. Патрокла, оказывается, зовут Андрей Балконский и он, очень может быть, и по сей день, жив и здравствует, и сейчас видит нас у себя дома, в телевизоре… «Андрэа, отзоу-вис!» – без переводчика, по-русски, произносит Кристоф. Как будто из-за тени Дюгарри появляется обыкновенно активный, но сегодня почти безучастный ведущий программы. Он тоже призывает отозваться Андрея Балконского. Зал вторит: «отзовись!». «Отзовись! – гулким эхом прокатывается по стенам. «Отзовись!» – слышится голос нашего профессора, нашего математика Федора Яковлевича. Он, что ли, тоже в студии?.. «Отзовись, Капустин!» А? Что?.. Нет, он в аудитории. И я тоже в аудитории, на его, Федора Яковлевича, паре. Все вокруг знакомые физиономии однокурсников. Качает головой отличница Чередниченко, покатывается со смеху невоспитанный Бондарчук. И уже не восторженно-влюбленное, а равнодушно-насмешливое лицо Насти Бестужевой вижу тут же, двумя рядами ниже; она говорит смеясь: «Отозвался!»
III
Настя Бестужева. Мы учились не только на одном потоке, но и в одной группе, также жили на одном этаже в общежитии. Однако я не сразу ее заметил, а только через год, когда порвал с футболом, и когда фантазия моя, не знаясь с праздностью и ленью, хваталась за что попадется. Однажды Настя застала на себе мой случайный и рассеянный взгляд и, расценив его особенным, решила, что я в нее влюблен. Так как она была прямая и решительная девушка, она потребовала от меня незамедлительного объяснения, чтобы разрешить все сразу и разом, а не ходить, как восьмиклассники, месяцами вокруг да около. Трехсекундного замешательства мне хватило, чтобы полюбить ее всем сердцем, и я ответил утвердительно. Она меня тут же поспешила заверить, что между мной и ею в ближайшем будущем ничего мелодраматического произойти не может, так как она была влюблена в другого. Но, выразив сочувствие, она предложила дружбу. Дружить я согласился охотно, про себя же с того дня и надолго утвердил за Настей иную должность.
Предметом любви Насти на тот момент являлся Богдан Заворотов. Он был участником телевизионного шоу, раскрывающего таланты. Он не прошел отбор, но один из четырех членов жюри, питающий нежность к молодым, настойчивым, способным ради своей звезды на многое и даже обнажиться на сцене по пояс, – один из четырех членов жюри с особой интонацией сказал ему да. Настя не помнила этого феерического минутного выступления Заворотова, но одного его замечания, на дискотеке, в процессе знакомства, об его участии в знаменитейшем музыкальном телешоу, было достаточно. Настя