Читать интересную книгу Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

Голицын и Рубец-Мосальский слушали опустив глаза. По выходе из шатра первый князь, криво усмехаясь, внятно обронил:

— Станем ли возиться с Борисовыми выродками?

— Как случится, — протянул неопределенно Рубец-Мосальский, сплевывая.

Они ускакали в Москву в сопровождении Молчанова и Шерефединова. В Кремле второй князь Василий велел Молчанову:

— Приведи ко мне троих дюжих ребят. И приготовь две повозки.

Трое хмурых стрельцов были представлены незамедлительно. Один из них держал толстый моток веревки, другой опирался на увесистую дубину, а третий ничего не имел в руках. Любой предмет в них показался бы игрушечным.

— Ты кого вязать собрался? — спросил Рубец-Мосальский, отстраняясь.

— Кого прикажешь, князь!

— Мы вас, добры молодцы, не обидим. Пойдете в Борисов дом вместе с Молчановым и Шерефединовым. Они ваши начальники, — сказал Голицын. — Разведете семейку по комнатам. А ты, Михайла, оповестишь каждого об его участи. Понятно?

Стрельцы кивнули.

— По чарке в задаток — и айда! — улыбнулся Рубец-Мосальский.

VI

Борисов разоренный дом встретил посетителей молчанием. У дверей стояла охрана. Стрельцы жгли костры и готовили на них пишу. Черный пепел разлетался по воздуху в разные стороны. Молчанова и компанию через всех и вся подозревающий заслон провел клеврет князя Голицына дьяк Богдан Сутупов. Высокого роста, с мощными плечами, резкий в движениях, он в случае чего мог оказать помощь. А князь Голицын был из тех людей, кто промашки не допускал. В ликвидации Годуновых он преследовал и собственный интерес. Власть после смерти блаженного царя Федора Иоанновича валялась под ногами. Исхитрившись, ее поднял Борис Годунов, минуя Шуйских, которые обладали неоспоримыми правами на трон. Почему бы и ему, князю Голицыну, не попробовать побороться за власть? Чай, у него оснований больше, чем у выводивших свою лживую родословную от потомка пришлых и окрещенных против воли татар. И не меньше, чем у царевича, россказням которого он совершенно не верил. Однако переход на сторону претендента приближал князя Василия к подножию опустевшего престола и предоставлял некую, правда минимальную, возможность преимуществам, которые при прежнем правлении не имели никакой цены.

Покои в Борисовом доме разгромили на рассвете того же дня, когда семейство привезли на водовозных клячах. Снизу, из подклети и погребов, тянуло устойчивым запахом прокисшего вина. Позабавились здесь любители выпить на дармовщинку изрядно. Несколько молодцов утонуло, захлебнувшись в драгоценной жидкости. Кто потрезвее — вязал узлы с серебряной посудой и рухлядью, надеясь потом выгодно продать, а кто, еле держась на ногах и совсем потеряв разум от выпитого, просто зверски уничтожал, что под руку попадало.

Стрелецкий сотник Галямзин, который попытался сберечь вдруг ставшее бесхозным добро, заскакивал из одной светелки в другую, бил ошалевших рукоятью плетки по головам, приговаривая:

— Ломай, но не жги! Ломай, но не жги!

Пожара боялись сильнее бунта. В комнате, где теперь держали троих Годуновых-Скуратовых, ничего, кроме широких лавок, обитых цветастой материей, выдававшей узором скрытые казанские пристрастия покойного царя, не стояло. Здесь когда-то ученые немцы из слободы за Москвой-рекой преподавали малолетнему Федору разные мудреные науки. И даже сейчас на стенах сохранились оправленные в деревянные рамы красиво вычерченные ландкарты, которые никто не тронул, быть может, по суеверной причине. Дочь Малюты, не получившая серьезного образования и с трудом разбиравшая грамоты, выпускаемые сейчас от ее имени, понимала необходимость знаний для царских детей. Федор поражал собеседников сведениями о географии земли и умением ориентироваться по звездам. Ксения не только гладко читала и писала, но даже слагала стихи и перелагала их на музыку. Это доподлинно известно, да и не из летописных сводов, нередко приукрашивающих или, наоборот, усугубляющих действительность, а из сообщения достопочтенного бакалавра англичанина Ричарда Джемса, тронутого печальной судьбой внучки знаменитого палача, царской дочки и тайной наложницы Самозванца, удаленной по требованию Мнишеков в монастырь и принявшей постриг.

VII

Годуновы-Скуратовы сидели тихо, прислушиваясь к колокольному звону, явственно долетавшему сюда в предвечерний час, когда остывающий прохладный воздух, льющийся из окон, делал заключение не столь мучительным.

Ворвавшиеся захмелевшей гурьбой дворяне и стрельцы, не произнося ни слова, схватили Федора и Ксению и поволокли прочь. Федор, как и в прошлый раз, дрался с насильниками. Борьба происходила в полном молчании. Марии Григорьевне даже не позволили проститься с дочерью и сразу накинули удавку на шею. Она не успела ничего попросить, лишь ахнула, вскинув руки, полные, белые, как облака, с еще не сорванными серебряными браслетами. Оставшийся безымянным в отечественной истории стрелец рванул веревку, и обреченная на погибель захрипела, обмякнув. Ее папаша по приказу великого государя действовал не менее быстро и споро. Он любил добрую сыромятную удавку. Она отправляла на тот свет без шума и суеты. Рассуждения жертв ему были ни к чему.

Убийство с помощью пеньковой веревки или сыромятного ремня на Руси в ту эпоху было самым распространенным способом избавления от политических противников. Удавка действовала повсюду с одинаковым эффектом — в застенке, дворцовых сенях и курной избе. Шестопером да ножом работали разбойники на большой дороге. В монастырских кельях прибегали исключительно к удавке. Это приспособление не чисто русское. Гарроту — стальной обруч с винтом — использовали с не меньшим успехом на Пиренейском полуострове.

Тело Марии Григорьевны завернули в дерюгу и кинулись на подмогу Шерефединову, Молчанову и второму безымянному стрельцу, которые вталкивали Федора в светелку рядом. Ксения без чувств лежала у порога. Здесь дело шло круче, но и помедленнее. Вскормленный на царских харчах, искусно приготовленных малютинским поваром Мехметом, доставшимся Марии по наследству, да взращенный на свежем подмосковном воздухе, обученный бегать, скакать на коне и фехтовать саблей приглашенными из Европы немцами и швейцарцами, Федор, получивший несколько дней назад изрядную порцию тумаков, все-таки не собирался сдаваться. Он оказывал нападавшим отчаянное сопротивление. Кровь предков в нем заговорила. Дед был храбрец, мать — жестокосердная и не из робких, да батюшку Бог мужеством не обделил — особую смелость проявлял в придворных интригах, а при Иоанне в таковых смерть ближе, чем в открытом бою.

В бешеной круговерти Шерефединов, несколько отстранившись, исхитрился и схватил Федора за то, что в старину называлось таенными удами. Не пожалев юности, раздавил их, и дикий возглас искалеченного не вызвал у убийц ничего, кроме зловещего хохота. Тело Федора еще долго извивалось и корчилось от боли. Избавление пришло от удара дубиной по голове.

— Девку, что ноги ему мыла, больше не поимеет и отцом никому не станет, прости, Господи!

— Тащи его к Марье, — приказал Молчанов последнему стрельцу, стоявшему в сторонке.

Переступив через Ксению, убийцы отнесли труп в пустую комнату и там под самой красиво вычерченной ландкартой опустили рядом с бездыханной матерью, затем завернули еще в одну рогожу и крепко связали, притиснув друг к другу. Исполнив приказ, от которого потом все открестились, сели на лавку и тут же распили оплетенную бутыль браги, каковую дьяк Сутупов еще с кое-какими припасами оставил в сенях при входе.

— Не слаб царь оказался, — проворчал недовольно стрелец, умертвивший Марию Григорьевну. — Да, не слаб! Мясной отрок! Крови в нем много — оттого подох не сразу. Добивать пришлось, а я добивать не люблю. Грех!

— Я те дам царь! — медленно произнес Молчанов. — Какой он тебе царь?! Воренок он, и не более того.

— А с девкой — что? — спросил тот же стрелец, самый разговорчивый, кивая на Ксению.

— Девку не трожь, — сказал Молчанов с неопределенной улыбкой. — На нее и без тебя охотник найдется. Совсем стемнеет — выведем и отвезем куда назначено. Это уж не ваша забота! Завтра явитесь к Красному крыльцу чем пораньше, вызовете меня, да держите язык за зубами.

Дьяк Сутупов отослал стражников. Теперь никто не мог увидеть, как трое стрельцов взвалили на телегу тяжелый куль. Столкнув наземь возницу, разговорчивый стрелец гикнул и погнал старых исхудалых лошадей к Фроловским воротам, а оттуда на Сретенку, к убогому монастырю у Варсонофия. В ту же ночь из склепа в Архангельском соборе вынули царский гроб с останками Бориса Годунова и отправили туда же. Наутро кое-как приведенные в порядок тела матери и сына выставили напоказ. Особенно много хлопот доставил труп Федора. Дубиной ему сильно повредило лоб, да и шею еле прикрыли. Полоса кровавая осталась от удавки, которую для верности накинули в последний момент, когда из юноши уже ушла жизнь.