Читать интересную книгу Мать Тьма - Курт Воннегут

Они хотели показать мне, к чему привела моя деятельность.

На виселицах в Ордруфе можно было повесить одновременно шестерых. Когда я увидел виселицы, на каждой веревке болталось по охраннику. Следовало ожидать, что и я скоро тоже буду повешен. Я сам этого ожидал и с интересом наблюдал, как мирно шесть охранников висят на своих веревках.

Они умерли быстро.

Когда я смотрел на виселицу, меня сфотографировали. Позади меня стоял лейтенант О’Хара, поджарый, как молодой волк, полный ненависти, как гремучая змея.

Фотография была помещена на обложке «Лайф» и чуть не получила Пулитцеровскую премию.

Глава восьмая.

Auf Wiedersehen…

Я не был повешен.

Я совершил государственную измену, преступления против человечности и преступления против собственной совести, но до сего дня я оставался безнаказанным.

Я остался безнаказанным потому, что в течение всей войны был американским агентом. В моих радиопередачах содержалась закодированная информация из Германии.

Код заключался в некоторой манерности речи, паузах, ударениях, в покашливании и даже в запинках в определенных ключевых предложениях. Люди, которых я никогда не видел, давали мне инструкции, сообщали, в каких фразах радиопередачи следует употреблять эти приемы. Я до сих пор не знаю, какая информация шла через меня. Судя по простоте большинства этих инструкций, я сделал вывод, что даю ответы «да» или «нет» на вопросы, поставленные перед шпионской службой. Иногда, как, например, во время подготовки к вторжению в Нормандию, инструкции усложнялись, и мои интонации и дикция звучали так, словно я на последней стадии двухсторонней пневмонии.

Такова была моя полезность в деле союзников.

И эта полезность спасла мне шею.

Меня обеспечили прикрытием. Я никогда не был официально признан американским агентом, просто дело против меня по обвинению в измене саботировали. Меня освободили на основании никогда не существовавших документов о моем гражданстве, и мне помогли исчезнуть.

Я приехал в Нью-Йорк под вымышленным именем. Я, как говорится, начал новую жизнь в моей крысиной мансарде с видом на уединенный садик.

Меня оставили в покое, настолько в покое, что через некоторое время я смог вернуть свое собственное имя, и почти никто не подозревал, что я – тот Говард У. Кемпбэлл-младший.

Время от времени в газетах и журналах я встречал свое имя, но не как сколько-нибудь важной персоны, а как одного из длинного списка исчезнувших военных преступников. Слухи обо мне появлялись то в Иране, то в Аргентине, то в Ирландии… Говорили, что израильские агенты рыскают в поисках меня повсюду.

Как бы то ни было, но ни один агент ни разу не постучал в мою дверь. Никто не постучал в мою дверь, хотя на моем почтовом ящике каждый мог прочесть Говард У. Кемпбэлл-младший.

Вплоть до самого конца моего пребывания в чистилище в Гринвич Вилледж меня чуть было не обнаружили один-единственный раз, когда я обратился за помощью к врачу-еврею в моем же доме. У меня нагноился палец.

Врача звали Абрахам Эпштейн. Он жил с матерью на третьем этаже. Они только что въехали в наш дом.

Я назвал свое имя. Оно ничего не говорило ему, но что-то напомнило его матери. Эпштейн был молод, он только что кончил медицинский факультет. Его мать была грузная, морщинистая, медлительная и печальная старуха с настороженным взглядом.

– Это очень известое имя, вы должны его знать, – сказала она.

– Простите? – сказал я.

– Вы не знаете кого-нибудь еще по имени Говард У. Кемпбэлл-младший? – спросила она.

– Я думаю, что таких немало, – ответил я.

– Сколько вам лет?

Я сказал.

– В таком случае, вы должны помнить войну.

– Забудь войну, – ласково, но достаточно твердо сказал ей сын. Он забинтовал мне палец.

– И вы никогда не слышали радиопередач Говарда У. Кемпбэлла-младшего из Берлина? – спросила она.

– Да, теперь я вспомнил. Я забыл. Это было так давно. Я никогда не слушал его, но припоминаю, что он передавал последние известия. Такие вещи забываются, – сказал я.

– Их надо забывать, – сказал молодой доктор Эпштейн. – Они относятся к тому безумному периоду, который нужно забыть как можно скорее.

– Освенцим, – сказала его мать.

– Забудь Освенцим, – сказал доктор Эпштейн.

– Вы знаете, что такое Освенцим? – спросила его мать.

– Да, – ответил я.

– Там я провела свои молодые годы, а мой сын, доктор, провел свое детство.

– Я никогда не думаю об этом, – сказал доктор Эпштейн резко. – Палец через несколько дней заживет. Держите его в тепле и сухим. – И он подтолкнул меня к двери.

– Sprechen Sie Deutsch? – спросила меня его мать, когда я уходил.

– Простите? – ответил я.

– Я спросила, не говорите ли вы по-немецки?

– О, – сказал я, – нет, боюсь, что нет. – Я неуверенно произнес: «Nein?» – Это значит «нет»? Не так ли?

– Очень хорошо, – сказала она.

– Auf Wiedersehen – это «до свиданья», да? – сказал я.

– До скорой встречи, – ответила она.

– О, в таком случае, Auf Wiedersehen, – сказал я.

– Auf Wiedersehen, – сказала она.

Глава девятая.

Те же и моя звездно-полосатая крестная…

Меня завербовали в качестве американского агента в 1939 году, за три года до вступления Америки в войну. Меня завербовали весенним днем в Тиргартене в Берлине.

Месяц назад я женился на Хельге Нот. Мне было двадцать шесть.

Я был весьма преуспевающим драматургом и писал на языке, на котором я пишу лучше всего, – на немецком. Одна моя пьеса, «Кубок», шла в Дрездене и в Берлине. Другая, «Снежная роза», готовилась к постановке в Берлине. Я как раз кончил третью – «Семьдесят раз по семь». Все три пьесы были в духе средневековых романов и имели такое же отношение к политике, как шоколадные éclairs.

В этот солнечный день я сидел в пустом парке на скамейке и думал о четвертой пьесе, которая начала складываться в моей голове. Само собой появилось название “Das Reich der Zwei” – «Государство двоих».

Это должна была быть пьеса о нашей с Хельгой любви. О том, что в безумном мире двое любящих могут выжить и сохранить свое чувство, только если они остаются верными государству, состоящему из них самих, – государству двоих.

На скамейку напротив сел американец средних лет. Он казался глуповатым болтуном. Он развязал шнурки ботинок, чтобы отдыхали ноги, и принялся читать чикагскую «Санди трибюн» месячной давности.

На аллее, разделявшей нас, появились три статных офицера СС.

Когда они прошли мимо, человек отложил газету и заговорил со мной на гнусавом чикагском диалекте.

– Красивые мужчины, – сказал он.

– Пожалуй, – ответил я.

– Вы понимаете по-английски? – спросил он.

– Да.

– Слава богу, нашелся человек, понимающий по-английски. А то я чуть было не спятил, пытаясь найти, с кем бы поговорить.

– Вот как?

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он. – Или считается, что надо обходить такие вопросы?

– О чем «об этом»? – спросил я.

– О том, что творится в Германии. Гитлер, евреи и все такое.

– Все это от меня не зависит, и я об этом не думаю, – ответил я.

– Это не ваш навар?

– Простите? – сказал я.

– Не ваше дело?

– Вот именно.

– Вы не поняли, когда я сказал навар вместо дело? – спросил он.

– Разве это обычное выражение? – спросил я.

– В Америке – да. Не возражаете, если я пересяду, чтобы не кричать,

– Если угодно, – сказал я.

– Если угодно, – повторил он, пересаживаясь на мою скамью. – Так мог бы сказать англичанин.

– Американец, – сказал я.

Он поднял брови.

– Неужели? Я пытался отгадать, не американец ли вы, но решил, что нет.

– Благодарю, – сказал я.

– Вы считаете, что это комплимент, и поэтому сказали «благодарю»? – сказал он.

– Не комплимент, но и не оскорбление. Просто мне это безразлично. Национальность просто не интересует меня, как, наверное, должна была бы интересовать.

Казалось, это его озадачило.

– Хоть это меня и не касается, но чем вы зарабатываете себе на жизнь? – сказал он.

– Я писатель, – сказал я.

– Неужели? Какое совпадение! Я как раз сидел здесь и думал: из того, что вертится у меня в голове, можно было бы написать неплохую шпионскую историю.

– Вот как? – сказал я.

– Я могу подарить ее вам, – сказал он. – Я никогда ее не напишу.

– Мне бы справиться с собственными планами, – сказал я.

– Да, но со временем вы можете истощиться, и тогда вам пригодится этот мой сюжет, – сказал он. – Понимаете; есть молодой американец, который так долго жил в Германии, что практически стал немцем. Он пишет пьесы на немецком, женат на прелестной актрисе-немке, знаком со многими высокопоставленными нацистами, которые любят болтаться в театральных кругах. – И он пробубнил несколько имен нацистов – более значительных и помельче, которых мы с Хельгой прекрасно знали.

Не то чтобы мы с Хельгой были без ума от нацистов. Но и не могу сказать, что мы их ненавидели. Они были наиболее восторженной частью нашей публики, важными людьми общества, в котором мы жили.