и удачное применение; но в них всегда остается что-то натянутое и неуклюжее, и мы скоро чувствуем их недостаточность, так как уже в простейших случаях рано подмечаем несоизмеримые моменты; кроме того, они понятны лишь в кругу людей со специальным образованием. Механические формулы больше говорят обыденному уму; но зато они и сами вульгарнее, и в них всегда есть что-то грубое. Живое они превращают в мертвое; они убивают внутреннюю жизнь, чтобы внести жизнь извне. В близком родстве с ними стоят корпускулярные формулы; подвижное становится благодаря им косным, представление и выражение – аляповатым. Моральные же формулы, выражающие более тонкие отношения, являются простыми подобиями и в конце концов вырождаются в игру остроумия.
Однако если бы можно было сознательно пользоваться всеми этими видами представления и выражения и многообразным языком передавать свои воззрения на явления природы, если бы не вдаваться в односторонность и живое содержание облекать живым же выражением, то удалось бы сообщить немало ценного.
Но как трудно не ставить знака на место вещи, все время не упускать из глаз живого существа и не убивать его словом! В Новое время мы подпали при этом еще большей опасности, заимствуя из всех познаваемых областей выражения и терминологию, в которые мы облекаем наши воззрения на более простую природу. На помощь призываются астрономия, космология, геология, естественная история, даже религия и мистика; и как часто общее и элементарное больше прикрывается и затемняется частным и производным, чем выясняется и раскрывается! Мы отлично знаем потребность, из которой возник и распространяется такой язык; мы знаем также, что он становится в известном смысле неизбежным; однако лишь умеренное, непритязательное и сознательное пользование им может принести нам пользу.
Но желательнее всего было бы, если б язык, которым хотят обозначить отдельные стороны известного круга, брали из этого самого круга, простейшее явление рассматривали бы как основную формулу, а отсюда выводили и развивали бы явления более сложные.
Необходимость и удобство такого языка знаков, где главный знак выражает само явление, вполне сознали, распространив формулу полярности, заимствованную у магнита, на электричество и т. д. Можно поставить на место ее плюс и минус, что тоже удачно применялось к очень многим явлениям; и даже музыканта, вероятно вовсе и не думавшего об этих специальных областях, природа побудила выразить основное различие тональностей словами: majeur и mineur[12].
Так и мы уже давно желали ввести в учение о цветах выражение «полярность»; с каким правом и в каком смысле – пусть покажет настоящий труд. Быть может, в будущем мы найдем время, пользуясь таким методом и символикой, которая должна бы все время вызывать наглядное представление, на свой манер объединить элементарные явления природы и таким путем яснее представить то, что высказано здесь лишь в общих чертах и, может быть, недостаточно определенно.
Физиологические цвета
1. Эти цвета, которые мы по праву ставим впереди, так как они принадлежат частью вполне, частью преимущественно субъекту, глазу, – цвета, составляющие фундамент всего учения и раскрывающие нам столь спорную хроматическую гармонию, рассматривались до сих пор как несущественные, случайные, как иллюзия и недостаток. Их проявления известны с давних времен, но, так как не могли их уловить в их быстролетности, их изгнали в царство вредных признаков и в этом смысле давали им самые различные обозначения.
2. Так, они называются colores adventicii (случайные) – по Бойлю, imaginarii (воображаемые) и phantastici – по Рицетти[13], по Бюффону[14] – couleurs accidentelles (случайные), по Шерферу[15] – Scheinfarben (мнимые цвета); по многим – зрительные иллюзии и обманы зрения, по Гамбергеру[16] – vitia fugitiva (преходящие обманы зрения), по Дарвину[17] – ocular spectra (зрительные призраки).
3. Мы назвали их физиологическими, потому что они свойственны здоровому глазу, потому что мы рассматриваем их как необходимые условия зрения, на живое взаимодействие которых как между собою, так и вовне они и указывают.
4. Мы сейчас же присоединяем к ним патологические цвета, которые проливают более ясный свет на физиологические, как и вообще всякое отклоняющееся от нормы состояние – на состояние закономерное.
1. Свет и мрак для глаза
5. Сетчатка находится, смотря по тому, действует ли на нее свет или мрак, в двух различных состояниях, совершенно противоположных друг другу.
6. Когда мы стоим с открытыми глазами в совершенно темном помещении, мы ощущаем некоторый недостаток. Орган предоставлен самому себе, сам в себе замыкается, ему не хватает того стимулирующего, удовлетворяющего соприкосновения, которым он связывается с внешним миром, приобретая цельность.
7. Когда мы направляем глаз на сильно освещенную белую поверхность, он ослепляется и на некоторое время становится неспособным различать умеренно освещенные предметы.
8. Каждое из этих крайних состояний охватывает указанным способом всю сетчатку, и постольку мы одновременно можем воспринять лишь одно из них. Там (см. п. 6) мы нашли орган в состоянии высшего расслабления и восприимчивости, здесь (п. 7) – в состоянии крайнего перенапряжения и невосприимчивости.
9. Если мы быстро переходим от одного из этих состояний к другому, даже не от одной крайней границы к другой, а хотя бы из светлого к сумеречному, то разница значительна, и мы можем заметить, что состояния эти длятся некоторое время.
10. Кто из дневного света переходит в полумрак, в первое время ничего не различает, мало-помалу глаза снова восстановляют восприимчивость, сильные быстрее, чем слабые, – первые уже в течение минуты, тогда как последним нужно семь-восемь минут.
11. При научных наблюдениях невосприимчивость глаза к слабым световым впечатлениям, когда переходишь от света к темноте, может послужить поводом к удивительным заблуждениям. Так, один наблюдатель, глаз которого медленно восстанавливался, полагал долгое время, что гнилое дерево не светится в полдень, даже в темной камере: он не видел слабого свечения, так как входил обыкновенно в темную камеру с яркого солнечного света, и лишь позже как-то раз остался там до тех пор, пока его глаз не восстановился.
Так же обстояло, вероятно, дело у доктора Уолля[18] с электрическим свечением янтаря, которое он днем едва мог замечать, даже в темной комнате.
То, что звезды не видны днем, что картины лучше видны сквозь двойную трубку, относится сюда же.
12. Кто меняет совершенно темное место на место, освещенное солнцем, того оно ослепляет. Кто из сумрака попадает на неослепляющий свет, замечает все предметы яснее и лучше; поэтому отдохнувший глаз, безусловно, восприимчивее к умеренным явлениям.
У заключенных, которые долго сидели в темноте, восприимчивость сетчатки так велика, что они различают предметы даже в темноте (вероятно, в слабо освещенном помещении).
13. Когда имеет место то,