Окна напоминающего крепость старинного, с готическими башнями здания федерального суда Восточного округа выходили на дом № 252 по Фултон — стрит, где до своего ареста жил и работал Абель. Его скромная художественная студия хорошо служила ему, так как находилась в бедном районе Бруклин — Хайтс, где много лет художники, писатели и поэты вели тихую, замкнутую жизнь.
Обвинение отмечало, что советский разведчик поступил «исключительно дерзко». Он устроился как раз напротив штаб — квартиры всех органов, обеспечивающих соблюдение законности в Бруклине и Лонг — Айленде. По соседству находился и местный полицейский участок.
Сейчас можно, конечно, спорить: правильно или неправильно поступил Абель, выбрав себе такое соседство. Но факт остается фактом — четыре года он благополучно и спокойно работал под сенью бруклинской полиции и «всех органов, обеспечивающих соблюдение законности» в этом округе. Все окружающие видели в нем только скромного художника Эмиля Голдфуса и не подозревали, что на самом деле он совсем не тот, за кого себя выдает.
Донован считал студию «прекрасным прикрытием» для Абеля, а обвинение громко именовало ее оперативной «штаб — квартирой» Абеля. Поэтому‑то и судили его в Бруклине, по местонахождению этого «штаба», а не в Манхэттене, где он был арестован.
Между тем Томпкинс продолжал свою вступительную речь. Сорок минут он говорил об особом значении дела («если учесть, что все это происходило в критический период нашей истории») и излагал содержание обвинительного акта, обещая подтвердить его прямыми и косвенными доказательствами.
«Мы докажем, — восклицал Томпкинс, — что подсудимый — полковник службы безопасности Советского государства — совместно с другими высокопоставленными русскими чиновниками привел в действие чрезвычайно сложный аппарат советской разведки, пытаясь добыть наши наиболее важные секреты — секреты величайшей важности как для нашей страны, так и для свободного мира в целом».
Увы! Как мы увидим из материалов судебного следствия, Томпкинс так и не доказал этого, хотя и добился осуждения Абеля. Но осудить и доказать — не всегда одно и то же.
Понимая, очевидно, слабость позиции главного свидетеля обвинения Хейханнена, Томпкинс попытался заранее повлиять на оценку присяжными его показаний.
«Основываясь на обычной практике, — говорил он, — я уверенно могу вам сказать, что защита будет оспаривать показания этого свидетеля. И все же, как мне кажется, вам нужно помнить следующее: этот соучастник отказался от участия в заговоре. Он покончил со старыми грехами и говорит правду».
Чтобы компенсировать слабость своей аргументации, прокурор напирал на вещественные доказательства, найденные при обыске у Абеля. Он не гнушался и такими юридически сомнительными доказательствами, как «перехваченная» ФБР радиограмма, отправленная якобы из Москвы Абелю, уже после его ареста. Однако не было никаких доказательств того, что она предназначалась именно Абелю. Более того, условия связи, по которым была принята «перехваленная» радиограмма, не совпадали с теми, какие имел Абель (другие позывные).
Было пущено в ход и письмо, написанное якобы Абелем Хейханнену, «найденное» в Проспект — парке в замурованном тайнике, который был указан ФБР этим провокатором. Вызванный в суд эксперт показал, что письмо это напечатано на пишущей машинке, принадлежавшей Абелю.
Томпкинс назвал его «одним из самых веских доказательств по делу».
Но вот беда: письмо было «найдено» много времени спустя после ареста Абеля, когда его пишущая машинка находилась в полном распоряжении ФБР. На ней можно было написать любое письмо и замуровать его в любом месте. Можно поверить эксперту, что оно было исполнено на машинке, принадлежавшей Абелю, но никаких доказательств, что оно было исполнено самим Абелем и предназначалось действительно Хейханнену, представлено не было.
В числе вещественных доказательств фигурировала и карта, действительно изъятая у Абеля при аресте. На ней имелись пометки, которые обвинение трактовало как «районы обороны США». На самом же деле это была обыкновенная туристская карта, не имеющая никакого военного значения. Абель просто отмечал на ней места, где он бывал, и понятия не имел, что в каких‑то из этих пунктов есть военные объекты.
И уж совсем никакого отношения к Абелю не имела пустотелая монета, найденная мальчишкой — газетчиком четыре года назад. Кстати сказать, суд потратил на нее довольно много времени.
Для любого юриста шаткость подобного рода «доказательств» совершенно ясна, но на неискушенных присяжных они производят сильное впечатление. Недаром один из них заявил после процесса: «Здесь было представлено очень много доказательств, и материалы ФБР выглядели внушительно».
Томпкинс, опытный юрист, несомненно, знал и понимал силу воздействия на присяжных представленных обвинением вещественных доказательств. Он утверждал, что «убежден в том, что обвинение доказало правильность своей позиции не только вне разумных необходимых сомнений, но и вообще вне всяких сомнений».
Забегая немного вперед, скажем, что защита не раз протестовала против использования подобного рода доказательств, но судья Байерс всегда отклонял эти протесты, заявляя, что «присяжные скажут, имеет ли этот материал какое‑то значение в качестве доказательства»,
В своей двадцатиминутной вступительной речи защитник Абеля Донован (на ее подготовку он затратил десять часов) стремился внушить присяжным, что при вынесении ими вердикта они не должны руководствоваться своим отношением к СССР или к коммунизму, а только ответить на вопрос — доказана ли бесспорно виновность Абеля в совершении конкретных, предъявленных ему «преступлений»[6].
Донован говорил, что дело Абеля не только экстраординарно, оно уникально. Впервые в американской жизни иностранному разведчику, работающему на государство, с которым США формально находится в мире, угрожает смертная казнь.
Донован просил присяжных помнить о том, что главный козырь обвинения — свидетель Хейханнен — сам совершил те же деяния, что и подсудимый, однако пока, еще ни за одно из них не привлечен к уголовной ответственности. Ему так же, как и Абелю, грозит смертная казнь, и единственная его надежда на снисхождение заключается в том, чтобы придать как можно больше важности той информации, какую он, по его словам, хочет передать правительству США.
Он призвал присяжных постоянно помнить, что от того, как они будут выполнять свои обязанности, может зависеть жизнь человека.
Абель заранее отказался от показаний.
По американским законам показания подсудимого приравниваются к показаниям свидетеля, а свидетель обязан отвечать на любые поставленные ему сторонами вопросы. Совершенно понятно, что, согласись Абель давать показания в суде, он поставил бы себя в крайне невыгодное положение.
На покрытое ковром возвышение — место для свидетелей — поднялся Хейханнен. Его допрос продолжался несколько дней, из которых, по крайней мере, два дня ушло на изучение его собственной биографии.
Обвинение постаралось выудить из Хейханнена все, что тот только мог сказать.
Прокурор Томпкинс все время задавал наводящие вопросы. Защита неоднократно протестовала, но безрезультатно. Судья Байерс заявил, что не видит в наводящих вопросах прокурора ничего «вредного», так как они «экономят время».
Рассказывая подробнейшим образом о технике разведывательной работы и о различных фактах, подтверждающих принадлежность Абеля к советской разведывательной службе, Хейханнен, однако, не смог сказать ничего конкретного ни о передаче СССР атомной и военной информации, ни о сборе такой информации. Тут «его утверждения были расплывчаты и не подкреплялись твердо установленными данными — датами, указанием времени, точного местонахождения и конкретных лиц», — пишет Донован. Так, например, на один из вопросов Донована с просьбой уточнить время события Хейханнен ответил, что это было весной, «так как шел дождь», но тут же признал — «это могло быть и осенью», ибо осенью «тоже идет дождь».
Таким образом, показания Хейханнена подтверждали только пункт третий обвинительного акта (пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы без регистрации), грозивший максимально пятью годами тюремного заключения.
С большим трудом Томпкинсу с помощью Байерса все же удалось выудить из этого свидетеля, что по поручению Абеля он пытался собирать информацию «относительно национальной безопасности США», т. е. «военную информацию или секретную информацию об атомном оружии». Это была заученная формула закона — ничего более конкретного Хейханнен не сказал, да и не мог сказать.
Так обстояло дело с главным свидетелем обвинения. Остальные многочисленные свидетели и подавно ничего не могли сказать конкретного о разведывательной работе Абеля. В лучшем случае они подтверждали отдельные факты и вещественные доказательства, говорящие опять‑таки о принадлежности Абеля к советской разведке, но не более. Свидетели, лично знавшие Абеля, неизменно давали о нем самые положительные отзывы.