Не заноситесь в претензиях. Не уничтожайте себя, но и не требуйте непомерного себе.
Этот мир не вы создали: Этот мир ничем вам не обязан. Вы не первые на этой земле, и вы не последние. Предназначенное вам исполните — это ваш долг Миру, в который вас пустили из непонятной, неслыханно щедрой милости.
Этот Мир — для радости. Не унижайте себя проклятиями. Не разрушайте себя унынием.
«Как жизнь?» — спросят вас.
«Прекрасно!» — отвечайте. Вы даже не подозреваете, насколько вы правы и правдивы в таком ответе.
Время от времени в нашем окружении, среди меньших наших братишек и сестренок появлялись новые персонажи — иной раз весьма живописные. Например, Чанга.
Мы звали ее «актриса императорских театров».
Это была старая-престарая сука — вульгарно ярко-рыжая, словно бы хной поверх седины крашенная — длинношерстная, со смутными признаками ирландских сеттеров в родословной, но малорослая, с куцым почему-то хвостом — необычайно тихая, как бы даже пришибленная к земле чересчур уж долгой своей жизнью — с прекрасно-печальными умными все понимающими глазами в светлых ресничках.
У нее был хозяин. Хозяина звали Рустем и был он — натура, если и не сказать, что артистическая, то артистически-безалаберная, это точно.
На исходе каждой весны он приезжал в поселок с неукротимым и буйным намерением наконец-то начать строительство нового дома — взамен вот уже многие годы дряхлеющего, медленно погружавшегося в землю.
Однако каждую весну стройка эта по роковому стечению неизменных обстоятельств обязательнейшим образом затихала, едва начавшись. Уже на стадии вбитая колышков в землю.
Должен засвидетельствовать (да и все подтвердят), что из Москвы Рустем являлся всегда во всеоружии, каждый раз имея на руках подробнейший, аж в рисунках акварелью, в дотошных чертежах проект будущего своего строения.
Он был архитектор. Он даже, случалось, и макеты привозил завтрашних своих бунгало. Сделанные со строгим соблюдением масштаба из крохотных пенопластовых кирпичиков, с игрушечной даже мебелью внутри — они чудо как замечательны были! Сердце радовалось за Рустема, который жить будет в этаком-то уютном великолепии.
Но, как сказано, увы. Всякий раз что-то… нет уж, будем точны, кто-то (друзей у него пруд пруди) — уже на пороге нулевого цикла заглядывал на огонек в творческую лабораторию Рустема и — все тут же заканчивалось, заканчивалось единообразно — арией Каварадосси из оперы Дж. Пуччини «Тоска» — печально-точным симптомом того, что Рустем принял внутриутробно никак не меньше семисот миллилитров. И бельканто это радовало слух посельчан до начала лета. По осени рецидив строительной лихорадки постигал Рустема вновь. Он брал на работе отпуск. Он громогласно и персонально каждому объявлял о своей приверженности сухому закону и с остервенелым вдохновением принимался копать по тщательной разметке яму под фундамент и, главное, под погреб нового своего дома.
Погреба были слабостью Рустема-архитектора.
Они-то, смею предположить, и губили каждый раз на корню все его замечательные начинания.
Каждый его проект всенепременно предусматривал наличие глубокого, казематного типа подпола, в котором предполагались: кухня, место для хранения сельхозпродукции, душевая, мастерская по ремонту чего-то, студия, где в подземной тишине хозяин мог бы создавать зодческие шедевры, лаборатория для опытов в области органической химии (его, в частности, интересовало, что за таинственный продукт получается в результате возгонки перебродившей смеси сахара, дрожжей и воды), помещения для хранения коллекционных вин, марочной браги и пустых бутылок, туалет и что-то еще, не помню, кажется, вертолетная стоянка…
Итак, естественно, Рустем начинал с котлована для будущего погреба. Отпуска ему аккурат хватало на эту яму, всегда просторную и глубокую. Волей-неволей всю остальную работу приходилось откладывать на следующую весну.
Рустем укреплял стенки бункера спинками старых раскладушек, бросал последний полководческий взгляд на фронт работ и убывал.
К весне, натурально, яма несмотря на раскладушечную защиту напрочь заплывала глиной. И все по новой весне надо было начинать вновь и на новом месте.
Весною, весь погружен в творческие замыслы, да и осенью, уезжая в Москву, Рустем о Чанге, как правило, забывал. И она не столько от голода (ела она по-старушечьи мало), сколько от отсутствия общества перекочевывала жить на крылечки соседских домов.
В тот год она обосновалась у нас.
Киса, понятно, пошипела для порядку — Чанга устроилась рядом с ее посылочным ящиком, — но быстро успокоилась. Во-первых, Чанга по ветхости своей была уже как бы и не собака. А во-вторых, Киса в то лето была уже не та, что раньше: она ждала котят.
Так что они вполне мирно и вполне добрососедски лежали теперь полеживали рядышком на крыльце, одинаково благодушно жмурясь на солнышко.
Чанга была собака кроткая и потрясающе преданная ветреному хозяину.
До холодов оставаясь у нас на крыльце, она глаз не сводила с соседнего участками при каждом появлении человека возле рустемовского забора мгновенно вздевала голову и начинала с подслеповатой надеждой всматриваться, на всякий случай уже подергивая куцым своим хвостишком.
Ну, а когда Рустем или кто-то из его домашних действительно появлялся, бежала опрометью! Ничто не в силах было ее удержать.
Появления кисиного приплода мы ждали с настороженностью и с некоторой даже опаской. В особенности я — уже имевший отвратительный опыт избавления от кошачьего потомства. Киса и всегда-то была существом не слишком людимым. Нас она, как мы подозревали, всего лишь кое-как терпела в доме.
В преддверии же материнства она и вовсе превратилась в даму, совершенно надменную, людей ни в грош не ставящую.
Ее уже и погладить-то было нельзя. С раздраженным шипом она выныривала из-под ладони и переходила сидеть на новое место, поглядывая на тебя при этом как на существо, в высшей мере бестактное и вульгарное.
Но в тот прекрасный жаркий день, о котором я рассказываю, она нас с самого утра стала безмерно удивлять своим поведением. Бродила за нами и сама напрашивалась на ласку, даже надоедала.
Было, как сказано, очень жарко в тот день, и в полдень жена с Колькой устроилась в саду под яблоней.
Киса тотчас тоже неуклюже сползла со ступенек и отправилась к ним. Опять стала ластиться к жене нежно-назойливо, с требовательным, настырным мурчанием.
— Что это с тобой, Киса? — Жена не успела как следует и удивиться — тотчас вдруг другое вскричала: — Смотри! Она рожает!!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});