Читать интересную книгу Мать Печора (Трилогия) - Маремьяна Голубкова

После отца у матери нас четверо осталось. Поить-кормить достатку не было. Руки мы ей вязали. Нас тешить да нежить - от работы отбиться, а за работу приняться - нас забыть. Вот и жили: в обед съедим - в ужин и так сидим.

Помню я, как-то зимой мы спали, а из простенка три бревна и выкатилось. Гнезда-то сгнили, бревна и выворотило. Побежала мать, позвала плотника, приткнули кое-как.

Зимой мерзли мы люто. Утром мать встанет, печку затопит - надо двери открывать: дым до полу ходит, задохнешься. Сверху мокрая сажа комьями валится, а по полу вода мерзнет. Вот мы на запечье и вертимся: и не хочешь, да соскочишь, а соскочишь, так ведь не очень-то обутый да одетый. Мать от людей старьеца принесет, рваные рубашонки, вот и вся наша одежа.

Как-то к рождеству мать мне первый сарафан сшила из клетчатой холстинки. От радости у меня душа в горсти. Не столько я рождества ждала, сколько дня, когда новый сарафан надену. Он у меня и теперь в глазах стоит. Сарафан круговой, в плоях да сборках, лифик обжимистый, рукава с манжетами. Примерила она мне, я плясать готова: мать целую и обнимаю, и спасибо говорю.

Ушла мать работать к попу, я не вытерпела, оделась без нее и побежала хвастаться. Люди похвалили, а мать вернулась - выстегала меня.

В Голубково мать переехала ко второму мужу. Пришлось ей решиться пойти за женатого при живой жене. Мы, ребятишки, все так и жили у этой первой жены - Опросеньей ее звали. Опросенья была нездоровая, к нам она, как ко внучатам, привязалась. И против второй жены у своего мужа зла не имела. Любила Опросенья молиться, только молилась она по-чудному. Как сейчас помню: стоит она перед иконами, крестится, поклоны кладет, а сама в окно глядит. Мимо окон идет рыболов, ее племянник Ваня. Вот крестится Опросенья и говорит:

- Бедный Ванька ловить пошел.

Опять крестится.

- Дай ему, осподи, побольше рыбки.

Еще перекрестится и вздохнет:

- Может, на ужин даст.

Отчим наш недоволен был, что мать с собой в Голубково целую ораву привела.

- Ребята, - говорит, - могут сами себя прокормить.

Пришлось матери отдавать нас в люди.

Не от радости, а от великой неволи рассеяла она нас по чужим людям. Я еще в зыбке качалась, а братья - Константин да Алексей - уже по миру ходили, кусок доставали, да и работу брали: в семужьих снастях - поплавью их у нас зовут - узелки зубами развязывали, "поплавь рушили". Затянутся узелочки - не сразу растянешь. Зуб с узла соскочит да о другой зуб щелкнет - голова затрещит.

Подросла я, так и мне пришлось узелки погрызть. Да еще довелось мне девичью работу робить - конопляную куделю лизать. Прядешь пряжу для сеток - тут налижешься да и веретена навертишься.

За прялку села я шести годов. Помню, зашла к нам старуха соседка, удивилась:

- Мать наряжает на работу эстоль-то велику? Сидит, а саму из-за прялки не видно.

А мать отвечает:

- Видно не видно, а есть хотят.

Когда мать уйдет, мы без нее не столько дела делаем, сколько играем, дело забудем. Так она перед уходом нам отмеряет поплавни сажень или две и говорит:

- Чтобы к приходу вырушено было, а то не дам есть и играть не пущу.

Не выполнишь - по головке не погладит. А то еще посадит на ночь доделывать. Ну, мы уж боимся, без оглядки сидим за делом, будто и большие. Мать придет - похвалит нас, напоит, накормит и даст время на улицу сходить, поиграть.

- Добрые ребята, - скажет.

На седьмом году я за зиму пуд конопли выпряла. На великий пост я сидела-горбела круглый день. До того долижешься конопли, что язык ничего не терпит, губы как обваренные, кожа с них срывается, есть не можешь. Воскресенье подойдет, думаешь - какая радость, хоть отдохнуть приведется!

Была у меня подруга Аграфена, тоже на седьмом году. Мы друг к дружке ходили: сегодня она ко мне, а завтра я к ней; помогали заданье сделать, чтобы вместе идти играть.

Побежим - готовы голову сломить. Играли в прятки, катались на чем попало - на доске, а то с какого-нибудь увала и так сползем. А когда о масленице горка бывала, тогда и на санках да на "оленьей постели" - на шкуре - катаемся.

В чистый понедельник была у нас примета: если на оленьей постели скатиться - быстрей пост пройдет.

Вторая наша забава была в считалки играть. Втроем-впятером соберемся, и кто-нибудь начинает из нас приговаривать, похлопывая по плечу остальных:

Шла кукушка мимо сети,

Увидала - злые дети,

Пеня,

Феня,

Кук.

На кого падало "кук" - бежал за остальными.

Еще "королями" играли. Кладем рука на руку и приговариваем: "Раз, два, три, четыре, пять, нижняя, верхняя, краля, король". Кто в "короли" выйдет, того каждый спрашивает: "Король осподин, какую службу накинешь?" "Король" накидывает службу: "Попрошу - три раза пить принесешь". И ждет тот, пока "король" трижды пить попросит.

А то еще "король" вытребует: "Десять бревен из лесу привези". И надо было своим лбом по десяти бревнам на стене провести, перескакивая с бревна на бревно.

Других забав мы не знали. Играть не пришлось, да и видеть не довелось. Жизнь с нас не по летам спрашивала - не играли, а делом занимались.

Шести лет пришлось мне и по миру ходить. До этого братья мои христарадничали, а потом и я пошла с ними. Иногда по целому дню бродишь, а если мало домой принесешь, мать снова пошлет. Я реву:

- Не буду я просить, лучше пойду ребят у кого-нибудь тешить.

А у матери готов ответ:

- Еще саму тебя тешить надо.

Вечерами мать часто рассказывала нам сказки: про разбойников, про старика со старухой, про хитрую дочь; побывальщины о колдунах, о промышленниках, что лесовали зимами в избушках; загадывала загадки.

Собьемся мы в кучу у стола, а мать прядет или рубашонки чинит и рассказывает. За сказкой побывальщина идет - про то, как в святки девки бегали от покойника и как он одной ногу оторвал.

Наслушаемся мы, а темным вечером на улицу боимся выглянуть. Страх берет.

А то начнет мать загадки сыпать:

- Загадаю загадку да заверну за грядку, год держу, другой выпущу.

Думаем, думаем, а отгадать не можем. Посмеется над нами мать и скажет отгадку:

- Глупые, ведь это хозяин работника наймет, год держит, а на другой выпустит. А ну-ка, отгадайте другую: кругленько, беленько, всему свету миленько?

А я на отгадки вострее других была.

- Деньги! - кричу.

Зимами, чаще всего в великий пост, приезжали к нам в Голубково нищие-зыряне. У нас останавливался один увечный старик. Ездил он с девчонкой лет двенадцати. Покормит их мать и ночевать у нас оставит. И неделю мать кормит их и лошади сено дает. Расстояние между деревнями у нас немалое, и если ходить пешком просить милостыню, можно замерзнуть.

Вот отогреются наши гости и запоют духовные стихи. Старик поет, а девка подголосничает. Поют они про двух братьев. Старший был богатый, младший бедный и убогий. Когда младший приходит к старшему за милостыней и зовет его братом, тот отвечает:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре - то братья мои,

Торговые люди - то друзья мои...

Младший брат ушел и помер с голоду. И вот:

Хватила богатого зла немочь худа,

Зла немочь худа, зла-уродливая,

Не признал богатый житья своего,

Не узнал богатый двора своего,

Не узнал богатый жены молодой,

Не узнал богатый деточек своих.

Дом да богатство огонь попалил,

Жена молодая во разгул пошла,

Малые дети повымерли.

Когда богач помер, поволокли его черти в ад. Увидел богач на небе младшего брата, попросил его подать руку, да тот нашел, что ответить:

Какой ты мне брат, какой ты родной:

Купцы да бояре - то братья твои,

Торговые люди - то друзья твои.

Пели нищие хорошо, унывно. У девки голос молодой, да и у старика не старый.

В нашей деревне никто не знал таких стихов. А наверху Печоры, в староверских деревнях, их было множество.

2

Когда мне подошло восемь годов, отдала меня мать за двадцать верст, в деревню Сопку, к Николаю Родионовичу ребят нянчить. Прозывали его Родичем. У Родича девчонке полтора года было, а малому ребенку - три месяца. Три рубля на год рядила мать плату за меня.

Не сладко мне жилось. Вечно была обижена да бита, а жаловаться некому.

Перед самой пасхой сижу я с ребятами, тешу их, а девчонка, что постарше, возьми да и разбей фарфоровый молочник. Не знаю уж, как я проглядела. Сижу я, реву, не знаю, что и будет: все равно не поверит хозяйка, что не я разбила.

Приходит хозяйка из хлева в избу. Я девчонку держу на руках, второго в зыбке качаю. Увидела хозяйка, что молочник разбит, - не успела я слова сказать, как схватила она опояску с медными пряжками и давай меня хлестать: по плечам, по глазам, по голове. Стегала, пока не устала. Бросила опояску да еще швырнула меня лицом о лавку так, что я свету не взвидела.

Голову в четырех местах мне пряжками пробила, на плечах и по всей спине синяки несчитаны были, глаз распух. Из головы кровь по ушам, по плечам текла.

Хозяйка из избы вышла. Ребятишки успокоились, заснули. А я отвернулась к окошку, заливаюсь слезами. Вдруг приходит соседка Иринья знакомая моей матери. Иринья меня спрашивает: