— Уберите это, Пантелей Петрович, сейчас же уберите! — строгим взглядом указала она на бумажник и, не притрагиваясь к нему даже, отвела руки за спину. — За кого вы меня принимаете?
— Но мне деньги не нужны, на что мне столько! — пробормотал Казымов. — Берите — и всё, какие могут быть разговоры, есть о чём!.. У вас муж погиб.
— Мы не нищие, — раздельно и твёрдо сказала Клавдия. — За мужа я пенсию получаю, сама зарабатываю, на жизнь нам со Славкой хватает, уберите сейчас же бумажник!
Чёрные брови Клавдии совсем сомкнулись на переносице, строгие глаза гневно сузились.
— Ну возьмите как квартирную плату, что ли... Я не знаю... Живу же я у вас, так какие могут быть разговоры!
— Я жилплощадью не спекулирую, кончится месяц, платите в жилуправление свою долю, — твёрдо ответила женщина и, брезгливо смахнув бумажник со стола на колени жильцу, добавила: — Научили вас там, в Европах!..
«В Европах» она произнесла с таким презрением, что у Казымова невольно мелькнула мысль, не вывез ли он действительно оттуда, с чужбины, нечто такое, что отдаляет его от людей, мешает ему наладить жизнь.
— Ну чего вы так рассердились? Что я сказал особенного? — проговорил он примирительно, водворяя бумажник обратно в карман.
— Вы ж дома, в СССР, Пантелей Петрович! Немецкую-то пыль пора бы уж отряхнуть, кажется, — спокойно посмотрев на своего смущенного жильца, сказала Клавдия, чуть улыбнулась уголками строгих глаз и примирительно прибавила: — Ну что же, чай пить, что ли, сядем?
Ночью Казымов долго ворочался на своём сундуке. Будильник весело отстукивал секунды, и под этот аккомпанемент он размышлял о том, что́ же так прогневило сегодня Клавдию. Казымов чувствовал, что это маленькое происшествие пробудило в нём желание разобраться во всём, что происходило с ним за последние дни. Не слишком ли он поглощён своим горем, своими колебаниями, не слишком ли занят собой?
В результате размышлений он перевёл на будильнике стрелку боя на шесть. Он решил притти на завод перед первой сменой и сразу заявить цеховому начальству о своей готовности принять печь.
5
Начальник цеха, совсем ещё молоденький инженер, не выпускавший изо рта маленькой кривой трубочки, выслушав Пантелея Казымова, весело ответил:
— И правильно. Вот в эту смену на первый мартен и вставайте. Мне позвонили, что Захар серьёзно захворал, я уж хотел за Шумиловым посылать, просить его вторую смену поработать. Ступайте к печи, готовьте заправку, там сейчас металл пускать будут. Мы теперь заправляем на полном ходу, только при заделке и сушке отверстия газ прикрываем.
— Знаю, видел, ловко заправляют, печь почти не остужается, — тихо ответил Казымов.
Оттого, что итти к печи нужно было вот так, сразу, не медля ни минуты, он почувствовал даже некоторое облегчение. Так бывало на фронте, когда неожиданно во время привала примчится в батальон офицер связи из бригады с боевым приказом — и сразу же по машинам, заводи моторы, выходи на рубеж атаки. Как и в те решительные минуты перед боем, сердце у сталевара взволнованно колотилось. Даже кончики пальцев похолодели, когда он, находу поздоровавшись с подручным и остальными рабочими бригады, вслед за инженером поднимался к мульдам, где уже лежала приготовленная к завалке металлическая шихта.
Началась плавка, и Казымов сразу же почувствовал, как он отвык от любимого ремесла. Начальник цеха, всё время дымивший своей трубочкой, то и дело подходил к печи, показывал сталевару, как действуют новые механизмы, подбадривал, наставлял его. Казымов старался изо всех сил. Гимнастёрка на нём взмокла так, что хоть пот из неё выжимай. Он поминутно пил, охрип и к середине смены едва волочил ноги. И несмотря на всё это, ощущение внутренней неслаженности в бригаде, хотя каждый в отдельности работал неплохо, ощущение, что дело не клеится, не покидало его. Понимая, что отстаёт, он выходил из себя, нервничал, кричал на подручного, суетился. Руки у него дрожали, колени подламывались, а плавка точно назло шла томительно медленно. Смена подходила к концу, соседние печи одна за другой выдавали металл, а пробы, взятые с печи Казымова, всё ещё показывали, что сталь не готова. Точно в тяжёлом сне, видел он, как кончилась смена, как уходила его бригада, как люди новой смены, явившиеся к печи, с удивлением поглядывали на Казымова. Зашёл Шумилов, поздравил с началом работы, тряс руку, успокаивал, но сталевар, подавленный своей неудачей, даже не слышал, что он говорил. Когда же, наконец, расплавленный металл хлынул по жёлобу и жаркие зарницы заполыхали в сизой полумгле цеха, Казымов без сил упал в своё алюминиевое кресло.
А тут ещё появилась курносая толстушка — учётчица соревнования. Заглядывая в рапортичку, она выписывала на висевших возле печей досках время плавок. Она начала с дальней печи и, постепенно приближаясь к Казымову, наконец подошла к доске, висевшей подле печи, на которой он работал, и с мучительной медлительностью вывела на ней: «Казымов П. П.». Потом с удивлением, проверяя себя, глянула в бумажку, подняла ниточки узеньких бровей, пожала плечами и под показателем Шумилова — пять часов двадцать пять минут — рядом с фамилией Казымова написала — девять часов десять минут. Это не было неожиданностью. Сталевар уже и сам знал, что неизмеримо отстал от Володи, и всё же наглядное сопоставление больно укололо его.
Чувствуя себя совершенно разбитым, он с трудом поднялся с кресла и, загребая ногами шлак по полу, поплёлся в душевую. Его подручный, плескаясь под тёплым дождём, что-то весело рассказывал толпе голых ребят. Красные, распаренные, они добродушно смеялись и вдруг как-то сразу смолкли, когда вошёл Казымов. Сталевар решил, что смеются над ним, круто повернулся и пошёл прочь. Даже не умывшись, он наскоро оделся и бросился к выходу. Ему хотелось убраться отсюда прежде чем подручный и его товарищи выйдут в раздевалку. Через цех сталевар почти бежал. Ему казалось, что все уже видели показатель его позора, выписанный на доске. Ему мерещилось, что люди укоризненно оглядываются на него: дескать, что же ты это, друг