Но с ментами у меня отношения, мягко говоря, неважные. Особенно с нашим приморским РУВД. Ситуация была типичнейшая. Я пришёл к ним как потерпевший — заявлять о краже кошелька. Менты отказались брать заявление да ещё и нахамили, я возмутился и принялся качать права, и в итоге провёл полдня в обезьяннике без шнурков и ремня, зато в компании нескольких обобранных алкашей. Менты стращали, что заведут дело или просто отобьют почки, но покуражившись, смилостивились и отпустили. Я прекрасно понимал: если скажу им, что познакомился с девушкой, которая через час при мне же бросилась с моста, то немедленно окажусь главным подозреваемым. Как поступают с потерпевшими, я уже испытал на своей шкуре; страшно предположить, что они там делают с подозреваемыми! Отбитыми почками тут, пожалуй, не отделаешься…
Домой я вернулся смертельно усталый, но полночи не мог заснуть, думая о Ники помимо собственной воли. Едва задремал под утро, и снилась мне снова она.
В общем, до конца рабочего дня я ничего не предпринял. А потом и не понадобилось. Выходя с работы, я увидел её.
На проходной меня ждала Ники.
Выглядела она в точности как вчера. Бледная как смерть. Запавшие глаза подведены чёрным. Под ногами у неё натекла грязная лужа.
Возвращение живых мертвецов.
Я хотел заорать. Но вместо этого просто пошевелил губами… а звук почему-то не раздался. А утопленница робко улыбнулась и сказала:
— Ой, Лёша, привет. Извини за вчерашнее. Просто нервный срыв. Я не должна была втравливать тебя в свои проблемы.
Я стоял, как столб. Ники подошла поближе и искательно взглянула на меня снизу вверх:
— Понимаешь, когда я увидела тебя в трамвае, ты прямо светился, и у тебя были такие добрые глаза… Просто в тот момент мне был нужен рядом кто-то… тёплый.
Последние слова, произнесённые замогильным голосом, произвели на меня потрясающее впечатление.
— Ты простишь меня, правда, Лёша?
— Эм-м…
— Ура! Ты такой лапочка! Пошли погуляем, — заявила Ники, как ни в чём не бывало. — Ты сейчас домой? Можно я с тобой пройдусь?
Я ей не возразил. Честно говоря, у меня просто не шевелился язык.
Мы вышли из института, перебежали через улицу, прошли наискось через сумрачный сквер, заросший корявыми яблонями. По дороге язык у меня наконец отмёрз от нёба, и я забросал Ники вопросами.
— Как ты выбралась из воды?!
— Как-как? Обычно.
— Но там же холодно!
— А, фигня. Зато остыла, и в голове прояснилось. Нет, правда-правда! Я потом пошла к Грегу, он как раз сидел у нашего общего приятеля на Яхтенной… Обсохла там, — Ники лукаво посмотрела на меня. — Попили чайку и всё спокойно обсудили. Грег извинился за резкие слова, а я пообещала, что больше не буду к нему приставать с глупостями и стану вести себя нормально. В общем, мы помирились.
— Ну вот и слава богу, — сказал я, покосившись на Ники.
У неё было такое хитрое выражение лица, что я бы на месте этого Грега не расслаблялся.
Я не знал, что думать о её словах. Если она и не врала, то явно не договаривала. Но какое у меня право её выспрашивать? Я ей никто. Она могла бы и вообще сегодня не приходить. Жива — и чудесно!
Сквер закончился. Мы обогнули свежепостроенный сверкающий домище для богатеев, стоящий особняком, и углубились во дворы Старой Деревни.
В этих дворах прошло моё детство. Каждая колдобина, каждый куст были мне тут знакомы. Эти деревья росли вместе со мной, эти дома на моих глазах ветшали… Про каждый магазин я мог сказать, что было в его помещении пять, десять и двадцать лет назад… Постаравшись, я мог бы вспомнить, как взбираться на крышу того или иного гаража, или как расположены ветки на каждом подходящем для лазания дереве. Что-то в этом странное есть — всю жизнь прожить в одном месте. Я с ним слишком сроднился, чтобы даже задумываться о переезде. Родители и то переехали в новую квартиру, а я остался в старой, где всё напоминало о детстве. Словно намёк на то, что я так и не вырос.
Ники бодро шагала рядом со мной, шлёпая по асфальту подошвами на толстом протекторе. Я слышал, как она сопит и хлюпает носом — видимо, всё-таки вчера простыла, купание не прошло для неё даром. Я понемногу начинал успокаиваться.
Похоже, она всё-таки не пришелец с того света.
И всё же. Как она умудрилась выбраться из воды, если я безвылазно проторчал на берегу три часа?
Почему я не слышал всплеска?
И что-то ещё… Была ещё одна мелкая странность с её глазами. Но какая, я забыл.
Справа осталась школа, куда я ходил в младших классах. Слева — детский сад. За ним среди старых тополей прятался мой дом. Ничего примечательного в нём не было — обычная обшарпанная хрущёвка. Зато когда я был маленьким, это был крайний дом в городе. За ним город заканчивался. Нынешняя Школьная улица была объездной дорогой, по которой день и ночь ехали камазы. За ней проходила железная дорога, а дальше начинались Торфянка, она же Торфяные болота. На самом деле, никакие это были не болота, а просто пустоши, заросшие осокой и чертополохом в человеческий рот. Там было круто играть в детстве. А когда я по вечерам выглядывал на улицу, то видел не окна соседних домов, а чернильную темноту.
Я зачем-то рассказал об всем этом Ники. Она слушала с интересом, одобрительно кивая.
— Мне тут нравится, — сказала она. — Люблю пограничные места! Знаешь, те, кто живёт на границе чего-нибудь с чем-нибудь, по особому чувствуют мир. Они понимают, что мир может быть разным. Большинству-то кажется, что мир неизменный, и за каждым поворотом одно и то же, так что и ходить туда незачем.
— «Бывают и те, кто всё рвётся за край», — процитировал я «Снайперов». — Ты из них, да?
— Нет, — спокойно ответила Ники. — Чего мне рваться? Я, честно говоря, чаще бываю с той стороны, чем с этой.
Говоря это, она кивнула в темноту за гаражами.
У меня по спине пробежали мурашки, потому что в той стороне, куда она кивала, находилось не что иное, как Серафимовское кладбище. Может, оно и случайно получилось, но на фоне всего остального…
Тем временем мы незаметно дошли до моей парадной. Я обитал на пятом этаже, в маленькой двушке, оставшейся от родителей. Они, как и я, всю жизнь работали на оборонку: матушка в НИИ, отец на военном заводе. Надо сказать, в моём детстве, на закате советских времён, мы жили совсем неплохо. Ведомственный пионерский лагерь, санатории на Чёрном море, спецпаёк, и прочие льготы и привилегии — мелкие, но приятные. В девяностые оборонка накрылась медным тазом, и мы практически нищенствовали, как впрочем, и все бюджетники. Убогое существование длилось до относительно недавних времён. Лет пять назад всё внезапно изменилось: папин старый друг, более преуспевший в жизни, чем он, пригласил отца замом к себе в фирму. Платили там раз в десять больше, чем на заводе, притом каждый месяц. Вскоре родители отъелись, а там и обзавелись признаками буржуазного благополучия: начали захаживать в пиццерии и суши-бары, отпуск проводили в Греции, а не на грядках. Отец купил «форд фокус» и ощутил себя хозяином жизни. И наконец, пик преуспеяния — покупка новой квартиры по ипотеке. Куда родители и съехали, оставив мне старую двушку в полное пользование.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});