Читать интересную книгу Восемнадцатый скорый - Владимир Муссалитин

— Спи, спи, — услышал из темноты приглушенный шепот Бородина, — это я тут втихаря курачу.

— Зачем сюда забрался? — удивился я. — Сам-то чего не спишь?

— Да уж надоело клопа давить, — усмехнулся он. — Все бока пролежал. Придет время, належусь. Это от меня никуда не уйдет.

— Что ты ерунду говоришь, — устыдил я его.

— Тоже верно, — согласился, он. — Пока хворал, всякая чушь в голову лезла. А ты спи, спи. Я-то сейчас пойду к себе. Скучно мне там одному. Вот к тебе и забрался.

— Да можешь и здесь располагаться. Чердак вон какой огромный. Да и свежее, чем в комнатах!

— А и вправду перебраться, что ли? — поразмыслил он вслух. — Пожалуй, переберусь!

Он тяжело заскрипел лестницей, осторожно слезая с чердака.

Я попытался определить, который сейчас час, и поднес к глазам фосфоресцирующий циферблат. Часы показывали девять. Они, конечно же, стояли.

— Сколько времени? — спросил я Бородина, когда он вновь забрался на чердак.

— Двенадцать.

— А день какой?

— Четверг как будто. Выходит, я проспал сутки.

— Ася приходила, — сообщил Бородин, устраиваясь в углу. — Обед нам приготовила, но будить тебя не решилась. Если, мол, проголодается, сам сойдет. Видишь, какая заботливая! Тебе нравится она?

Я что-то промычал в ответ.

— У меня тоже славная девушка была, — сказал Бородин. — Давно, правда. Тебя тогда на свете еще не было. Наденька. Надя Найдич. Из Гомеля. Очень хорошая девушка. Наши на корабле друг перед дружкой выхвалялись, старались ей понравиться. А она меня выбрала. Хотя во мне и ничего такого не было. Но, видать, чем-то приглянулся, если меня, а не кого-то другого предпочла. Думал, вовек не расстанемся. Такая у нас любовь была… Но недаром говорят: человек предполагает, а бог располагает. И сам не знаю, отчего все так случилось. Хотя когда задумаешься, когда начнешь перебирать все события, то вроде даже и объяснение этому найдешь. Да толку что? Теперь это как мертвому припарки. А Наденьку я часто вспоминаю. Хотя и не знаю, где она сейчас и жива ли?

Бородин замолчал, словно бы устыдившись столь откровенного признания. Было слышно, как он тяжело завозился на своей постели.

— Я-то выспался, а тебе вот мешаю!

— Что ты! — возразил я.

Неожиданное признание Бородина заставило меня насторожиться, ибо за ним я угадал давнее его желание рассказать то, обещанное, чего держать при себе он уже не мог.

Я сказал ему, что если он хочет, мы можем говорить хоть до утра. Бородин оживился. Закурил. Мне тоже захотелось закурить, хотя, по обыкновению, ночью не курил.

Бородин лежал сбоку, под самым скатом крыши, и при каждой новой затяжке я видел, как озарялось его лицо: крупный нос, тяжелые надбровья, жесткие складки рта.

— Помнишь, обещал кое-что рассказать тебе. Так изволь теперь слушать. Правда, рассказ долгий, даже не знаю, как за него взяться, чтобы ты все мог понять и правильно рассудить. Для меня это важно. Потом ты и сам поймешь почему. Впрочем, слушай.

Как ты знаешь, до войны я служил в Мурманске, в морском пароходстве, ходил на транспорте «Декабрист», ты о нем уже знаешь. Другой такой транспорт, как наш, трудно найти. Я не ходовые его качества или там комфорт имею в виду. В этом смысле он был самым заурядным пароходом. Судьба его удивительная. И мы гордились его судьбой, его прошлыми заслугами.

Несмотря на свои немолодые годы, транспорт наш ходил всюду. И на внутренних линиях, и на внешних. Как правило, к северным соседям. По дороге к ним мы и узнали о войне. И хотя вид у нашего судового радиста, Саши Федотова, был довольно растерянный и странный, известие это, по правде сказать, поначалу не очень встревожило нас. Немец не казался нам таким уж страшным зверем. И потому война, несмотря на все возможные беды, не пугала нас. Еще в школе приучили нас к мысли, что мы победим в любом трудном деле, какое выпадет на нашу долю. Мы поняли, пришел час, наш черед постоять за родное Отечество, как стояли за него наши далекие и близкие предки.

Такие вот чувства жили в нас, хотя мы, конечно, вслух их не высказывали. Русский человек, как ты знаешь, более умел в деле, чем в словах. И мы рвались в это дело. Каждому, видимо, хотелось испытать себя. Мы, молодые, отчаянно просились на фронт, чувствуя превосходство перед семейными людьми, которые не проявляли такой торопливости, как мы, и которые, как тогда казалось нам, слишком осторожничают, дорожат жизнью. Нам еще не была известна цена жизни, а они знали эту цену.

VIII

Бородин замолчал, видимо решив, что ушел в сторону от рассказа.

— Так вот, — сказал он, закурив новую папиросу, — то, о чем я тебе хотел рассказать, случилось с нами, как это ни покажется странным и роковым, в последний день сорок второго года. Тридцать первого декабря, в двенадцать часов пополудни (такое не забывается), мы погрузились в Рейкьявике и пошли к дому, в Мурманск. Везли селедку, масло в бочонках, разные другие продукты, которые были нужны и фронту, и мирным жителям.

Хотя это и было рискованно, шли морем одни, без прикрытия. Да и некому нас было прикрывать. Все боевые корабли находились в действии, и приходилось надеяться лишь на самих себя. А много ли вооружения было на нашем суденышке? Две мелких пушки, зенитный пулемет да оружие личного состава!

С немцами до этого мы уже имели несколько встреч. Однажды они бомбили нас у Кильдина, другой раз прижали на подходе к Мурманску, но все эти встречи обошлись благополучно. Когда судно на ходу, в него не так-то просто попасть. Самолет зайдет на нас, кажется, все — сейчас на палубу бомбочка грохнется, а мы, глядь, и отвернули в сторону. После каждой такой встречи мы вставали на ремонт, чиня и латая свой пароход. Людских потерь не было. Мы считались везучими. Хотя каждый понимал, что ходим по острию ножа. И еще нам стало ясно: война началась и для нас, и на фронт проситься не нужно, он, фронт, сейчас прямо по нашему курсу.

Так вот, шли мы без конвоя, готовые ко всему, хотя, по правде, надеялись, что немцы, по случаю праздника, устроят передышку. Но не тут-то было. На закате они налетели и пошли трепать нас. Не один там самолет или два, а сразу шесть. Я был рулевым. Как ни старался крутить, а все ж вывернуться не удалось. Одной бомбой, словно бритвой, срезало угол спардека, другой снесло мачту. Но все же, пока работали наши орудия, мы им путали карты. Но когда заклинило носовую пушку, а следом за нею и пушка на корме замолчала, немцы осмелели. Теперь им пикировать было не страшно, а следовательно, и прицеливаться могли поточнее. С третьего или четвертого захода им и удалось подрубить нас. От удара меня так швырнуло, что я потерял сознание. Очнулся — глаза слиплись — все лицо в крови, слышу, колокол блянькает — сигнал водяной тревоги. Слышу, люди бегут. Первый трюм больше чем наполовину залит водой. Вода уже и в третьем. Вижу, матрос Хорьков и товарищ мой Сорокин на бак пластырь тащат — пробоину заделывать. В воду попрыгали и пластырь подтаскивают. А края обшивки корпуса наружу вывернуты и не пускают тот пластырь. Я к ним, не раздумывая, плюхнулся. Вода ледяная. Втроем кое-как завели пластырь, заделали пробоину, но воды уже изрядно, и те балластные и спасательные донки, что запустили мы, уже захлебываются.

В кочегарке вода до левых котлов поднялась, стала заливать топки. Левые котлы пришлось погасить. А потом и средние котлы вынуждены были потушить. Только в правых котлах еще держался пар, и кочегары, ухватившись за лееры, подбрасывали в топку уголь. Наконец вода подступила и к правым котлам, и весь наш транспорт затих. Легли в дрейф. Убедившись, что дело сделано, немцы улетели, оставив, видимо, за собой право проведать нас позже.

— Должен сказать тебе, — вздохнул из темноты Бородин, — весьма неприятная штука — чувствовать беспомощность, зависимость от стихии. Еще час назад ты был всемогущ, был хозяином, подчинял своей воле машину. И вдруг превращаешься в ее раба, ее пленника.

Капитан приказал выстроить на палубе команду, оглядел каждого из нас долгим прощальным взглядом и после этого приказал всему личному составу оставить транспорт. Но никто, понятно, не двинулся с места. Он повторил свой приказ, но мы продолжали стоять. В тишине лишь было слышно, как раскачиваются на талях и стучат о борт шлюпки. Капитана мы любили и не могли уйти с парохода, зная, что он останется на нем. И хотя капитан упорствовал и, вытащив наган, угрожал нам, мы решили уйти с парохода только с ним.

Тут я тебе должен сказать несколько слов о нашем капитане. Был он человеком старой морской закваски, той, что и тогда встречалась не часто, а сейчас у молодых ее и подавно редко встретишь. Эта закваска сказывалась во многом: в умении держать себя, в манере разговаривать с подчиненными, в умении носить форму, да трудно сейчас все и вспомнить. Наш капитан заметно отличался от других, хотя и у них опыта тоже было предостаточно и морские законы они знали не хуже. В нашем капитане было то, чего не было у других, чего бы они не сумели приобрести или позаимствовать. Для многих из них капитанская должность была в какой-то мере случайной. Они могли быть капитанами, могли и не быть ими. Весь же род Беляевых был морской. Из века в век поставлял России отличных капитанов. И Беляев, мечтал он или нет о капитанских нашивках, обязан был службу свою править по тому капитанскому кодексу, что бытовал в их роду. И оставить корабль в минуту гибели для капитана значило нарушить этот семейственный кодекс, опорочить весь свой доблестный род, последним представителем которого он был. Оставить транспорт нашему капитану было невозможно еще и потому, что на этом транспорте, начав плавать юнгой, капитан отслужил тридцать пять лет. У него на берегу дома не было, транспорт в прямом смысле слова стал для него родным домом.