– Коммерсанты обычно скупы, – продолжал хозяин задумчиво. – А господин Мозес не скуп, нет. «Могу ли я осведомиться, – спросил я его, – чьей рекомендации обязан я честью вашего посещения?» Вместо ответа он вытащил из бумажника стокроновый билет, поджег его зажигалкой, раскурил от него сигарету и, выпустив дым мне в лицо, ответил: «Я – Мозес, сударь. Альберт Мозес! Мозес не нуждается в рекомендациях. Мозес везде и всюду дома». Что вы на это скажете?
Я подумал.
– У меня был знакомый фальшивомонетчик, который вел себя примерно так же, когда у него спрашивали документы, – сказал я.
– Отпадает, – с удовольствием сказал хозяин. – Билеты у него настоящие.
– Значит, взбесившийся миллионер.
– То, что он миллионер, это ясно, – сказал хозяин. – А вот кто он такой? Путешествует по собственной надобности… По моей долине не путешествуют. У меня здесь ходят на лыжах или лазят по скалам. Здесь тупик. Отсюда никуда нет дороги.
Я совсем лег в кресло и скрестил ноги. Было необычайно приятно расположиться таким вот образом и с самым серьезным видом размышлять, кто такой господин Мозес.
– Ну хорошо, – сказал я. – Тупик. А что делает в этом тупике знаменитый господин дю Барнстокр?
– О, господин дю Барнстокр – это совсем другое дело. Он приезжает ко мне ежегодно вот уже тринадцатый год подряд. Впервые он приехал еще тогда, когда отель назывался просто «Шалаш». Он без ума от моей настойки. А господин Мозес, осмелюсь заметить, постоянно навеселе, а между тем за все время не взял у меня ни бутылки.
Я значительно хмыкнул и сделал хороший глоток.
– Изобретатель, – решительно сказал хозяин. – Изобретатель или волшебник.
– Вы верите в волшебников, господин Сневар?
– Алек, если вам будет угодно. Просто Алек.
Я поднял стакан и сделал еще один хороший глоток в честь Алека.
– Тогда зовите меня просто Петер, – сказал я.
Хозяин торжественно кивнул и сделал хороший глоток в честь Петера.
– Верю ли я в волшебников? – сказал он. – Я верю во все, что могу себе представить, Петер. В волшебников, в Господа Бога, в дьявола, в привидения… в летающие тарелки… Раз человеческий мозг может все это вообразить, значит, все это где-то существует, иначе зачем бы мозгу такая способность?
– Вы философ, Алек.
– Да, Петер, я философ. Я поэт, философ и механик. Вы видели мои вечные двигатели?
– Нет. Они работают?
– Иногда. Мне приходится часто останавливать их, слишком быстро изнашиваются детали… Кайса! – заорал он вдруг так, что я вздрогнул. – Еще стакан горячего портвейна господину инспектору!
Вошел сенбернар, обнюхал нас, с сомнением поглядел на огонь, отошел к стене и с грохотом обрушился на пол.
– Лель, – сказал хозяин. – Иногда я завидую этому псу. Он многое, очень многое видит и слышит, когда бродит ночами по коридорам. Он мог бы многое рассказать, если бы умел. И если бы захотел, конечно.
Появилась Кайса, очень румяная и слегка растрепанная. Она подала мне стакан портвейна, сделала книксен, хихикнула и удалилась.
– Пышечка, – пробормотал я машинально. Все-таки это был уже третий стакан. Хозяин добродушно хохотнул.
– Неотразима, – признал он. – Даже господин дю Барнстокр не удержался и ущипнул ее вчера за зад. А уж что делается с нашим физиком…
– По-моему, наш физик имеет в виду прежде всего госпожу Мозес, – возразил я.
– Госпожа Мозес… – задумчиво произнес хозяин. – А вы знаете, Петер, у меня есть довольно веские основания предполагать, что никакая она не госпожа и вовсе не Мозес.
Я не возражал. Подумаешь…
– Вы, вероятно, уже заметили, – продолжал хозяин, – что она гораздо глупее Кайсы. И потом… – Он понизил голос. – По-моему, Мозес ее бьет.
Я вздрогнул.
– Как – бьет?
– По-моему, плеткой. У Мозеса есть плетка. Арапник. Едва я его увидел, как сразу задал себе вопрос: зачем господину Мозесу арапник? Вы можете ответить на этот вопрос?
– Ну, знаете, Алек… – сказал я.
– Я не настаиваю, – сказал хозяин. – Я ни на чем не настаиваю. И вообще о господине Мозесе заговорили вы, я бы никогда не позволил себе первым коснуться такого предмета. Я говорил о нашем великом физике.
– Ладно, – согласился я. – Поговорим о великом физике.
– Он гостит у меня не то третий, не то четвертый раз, – сказал хозяин, – и с каждым разом приезжает все более великим.
– Подождите, – сказал я. – Кого вы, собственно, имеете в виду?
– Господина Симонэ, разумеется. Неужели вы никогда раньше не слыхали этого имени?
– Никогда, – сказал я. – А что, он попадался на подлогах багажных квитанций?
Хозяин посмотрел на меня укоризненно.
– Героев национальной науки надо знать, – строго сказал он.
– Вы серьезно? – осведомился я.
– Абсолютно.
– Этот унылый шалун – герой национальной науки?
Хозяин покивал.
– Да, – сказал он. – Я понимаю вас… Конечно: прежде всего манеры, а потом уже все остальное… Впрочем, вы правы. Господин Симонэ служит для меня неиссякаемым источником размышлений о разительном несоответствии между поведением человека, когда он отдыхает, и его значением для человечества, когда он работает.
– Гм… – произнес я. Это было почище арапника.
– Я вижу, вы не верите, – сказал хозяин. – Но должен вам заметить…
Он замолчал, и я почувствовал, что в каминной появился еще кто-то. Пришлось повернуть голову и скосить глаза. Это было единственное дитя покойного брата господина дю Барнстокра. Оно возникло совершенно неслышно и теперь сидело на корточках рядом с Лелем и гладило собаку по голове. Багровые блики от раскаленных углей светились в огромных черных очках. Дитя было какое-то очень уж одинокое, всеми забытое и маленькое. И от него исходил едва заметный запах пота, хороших духов и бензина.
– Метель какая… – сказало оно тоненьким жалобным голоском.
– Брюн, – сказал я. – Дитя мое. Снимите на минутку ваши ужасные очки.
– Зачем? – жалобно спросило чадо.
Действительно, зачем? – подумал я и сказал:
– Я хотел бы увидеть ваше лицо.
– Это совершенно не нужно, – сказало чадо, вздохнуло и попросило: – Дайте, пожалуйста, сигаретку.
Ну конечно же, это была девушка. Очень милая девушка. И очень одинокая. Это ужасно – в таком возрасте быть одиноким. Я поднес ей пачку с сигаретами, я щелкнул зажигалкой, я поискал, что сказать, и не нашел. Конечно, это была девушка. Она и курила как девушка – короткими нервными затяжками.
– Как-то мне страшно, – сказала она. – Кто-то трогал ручку моей двери.
– Ну-ну, – сказал я. – Наверное, это был ваш дядя.
– Нет, – возразила она. – Дядя спит. Уронил книжку на пол и лежит с открытым ртом. И мне почему-то вдруг показалось, что он умер…
– Рюмку бренди, Брюн? – сказал хозяин глухим голосом. – Рюмка бренди не помешает в такую ночь, а, Брюн?
– Не хочу, – сказала Брюн и передернула плечами. – Вы еще долго будете здесь сидеть?
У меня не стало сил слушать этот жалобный голос.
– Черт возьми, Алек, – сказал я. – Вы хозяин или нет? Неужели нельзя приказать Кайсе провести ночь с бедной девушкой?
– Гм… – сказал хозяин с сомнением, и мне почудилось, будто дитя хихикнуло.
– Или что-нибудь в этом роде… – добавил я с уже меньшим энтузиазмом.
– Эта идея мне нравится, – сказало дитя, оживившись. – Кайса – это как раз то, что надо. Кайса или что-нибудь в этом роде.
Я в замешательстве опорожнил стакан, а дитя вдруг выпустило в камин длинный точный плевок и отправило следом окурок.
– Машина, – сказало оно сиплым басом. – Не слышите, что ли?
Хозяин поднялся, подхватил меховой жилет и направился к выходу. Я устремился за ним.
На дворе бушевала настоящая метель. Перед крыльцом стояла большая черная машина, возле нее в отсветах фар размахивали руками и ругались.
– Двадцать крон! – вопили фальцетом. – Двадцать крон и ни грошем меньше! Черт бы вас подрал, вы что, не видели, какая дорога?
– Да за двадцать крон я куплю тебя вместе с твоим драндулетом! – визжали в ответ.
Хозяин ринулся с крыльца.
– Господа! – загудел его мощный голос. – Это все пустяки!..
– Двадцать крон! Мне еще назад возвращаться!..
– Пятнадцать и ни гроша больше! Вымогатель! Дай мне твой номер, я запишу!
– Скупердяй ты, вот и все! Из-за пятерки удавиться готов!..
– Господа! Господа!..
Мне стало холодно, и я вернулся к камину. Ни собаки, ни чада здесь уже не было. Это меня огорчило. Я взял свой стакан и направился в буфетную. В холле я задержался – входная дверь распахнулась, и на пороге появился громадный, залепленный снегом человек с чемоданом в руке. Он сказал «бр-р-р», мощно встряхнулся и оказался светловолосым румяным викингом. Лицо у него было мокрое, на бровях белым пухом лежали снежинки. Заметив меня, он коротко улыбнулся, показав ровные чистые зубы, и произнес приятным баритоном:
– Олаф Андварафорс. Можно просто Олаф.
Я тоже представился. Дверь снова распахнулась, появился хозяин с двумя баулами, а за ним – маленький, закутанный до глаз человечек, тоже весь залепленный снегом и очень недовольный.