Читать интересную книгу Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - Максим Гуреев

Она была абсолютно одна.

Замужество, на которое она, вполне возможно, возлагала надежды в смысле совместного с супругом поиска ответов на «проклятые» вопросы творчества, не принесло облегчения. Скорее, напротив, лишь усугубило внутренний разлад. Более того, Тарковский в этом тандеме видел себя исключительно художником, требующим жертв, без которых его поэзия, да и он сам просто не могли существовать, а это воспринималось как трагедия вселенского масштаба. Маруся не могла не понимать этого, и записанная ею в дневнике фраза «быть приживалкой чужого дарования» не выходила у нее из головы и не давала покоя.

Но ведь Асинька не был ей чужим, она любила его! Значит, речь шла не о самоотречении, а о проникновении, о вхождении в его жизнь целиком, без остатка, и способности жить этой жизнью, воспринимая ее как свою.

Разумеется, Тарковский не дерзал говорить об этом Марусе впрямую, но его стихотворения того времени вопиют об этом.

Все разошлись. На прощанье осталасьОторопь желтой листвы за окном,Вот и осталась мне самая малостьШороха осени в доме моем.Выпало лето холодной иголкойИз онемелой руки тишиныИ запропало в потемках за полкой,За штукатуркой мышиной стены.Если считаться начнем, я не вправеДаже на этот пожар за окном.Верно, еще рассыпается гравийПод осторожным ее каблуком.Там, в заоконном тревожном покое,Вне моего бытия и жилья,В желтом, и синем, и красном – на что ейПамять моя? Что ей память моя?

Отныне у Вишняковой не было своей памяти.

Именно в это время она уничтожила все свои тексты, написанные во время учебы на курсах. Зачем? У нас, увы, нет ответа на этот вопрос.

Искреннее самооумаление ради любви или жест Катерины Кабановой из «Грозы» Островского, когда вдруг со всей яркостью и непреложностью стало ясно, что она «не полетит, как птица» – а на меньшее она была не согласна.

Может быть, и так.

До нас дошли лишь ее отрывочные дневниковые записи и письма к мужу.

Глава 2

Вчерашние голоса

Мать сидит за столом на веранде и пишет письмо.

Сквозняк двигает газовые занавески на окнах.

В открытую дверь веранды виден сад, где на растянутых между деревьями веревках сушится белье.

Низкое закатное солнце бьет в глаза, и мать закрывает лицо ладонью.

Порыв ветра притворяет дверь, и солнце тут же исчезает, а узкая полоска света дотягивается до противоположной стены, на которой висит выцветшая репродукция портрета Джиневры д’Америго де Бенчи.

Мать отрывается от написания письма и какое-то время смотрит на репродукцию.

Недоуменно поводит плечами, словно говорит себе: «Невозможно выразить то окончательное впечатление, которое производит на нас этот портрет. Невозможным оказывается даже определенно сказать, нравится нам эта женщина или нет, симпатична она или неприятна. Она и привлекает, и отталкивает. В ней есть что-то невыразимо прекрасное и одновременно отталкивающее, точно дьявольское. Но дьявольское – отнюдь не в притягательно-романтическом смысле. Просто – лежащее по ту сторону добра и зла. Это обаяние с отрицательным знаком: в нем есть что-то почти дегенеративное и… прекрасное».

С Волги едва доносится далекий гудок буксира. Протяжный звук долго блуждает над поверхностью воды, а затем растворяется в уходящем до горизонта лесу.

Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Мне кажется, для того чтобы заставить зазвучать кинематографический образ по-настоящему полно и объемно, целесообразно отказаться от музыки. Ведь если говорить строго, то мир, трансформированный кинематографом, и мир, трансформированный музыкой, – это параллельные миры, находящиеся в конфликте. По-настоящему организованный в фильме звучащий мир по сути своей музыкален – это и есть настоящая кинематографическая музыка….

Что такое натуралистически точно звучащий мир? В кино это невозможно даже себе вообразить: это значит, что должно смешаться все, если зафиксированное в кадре получит свое звуковое выражение и в фонограмме. Но эта какофония означала бы, что фильм вообще лишен какого бы то ни было звукового решения… Стоит только у зримого мира, отраженного экраном, отнять его звуки или населить этот мир звуками посторонними, не существующими буквально ради данного изображения, или деформировать их не соответствующе данному изображению – фильм немедленно зазвучит».

Например, на портрете Джиневры д’Америго де Бенчи – поэтессы времен Леонардо да Винчи, звучит стихотворение Арсения Тарковского:

В затонах остывают пароходы,Чернильные загустевают воды,Свинцовая темнеет белизна,И если впрямь земля болеет нами,То стала выздоравливать она —Такие звезды блещут над снегами,Такая наступила тишина,И – Боже мой! – из ледяного пленаЕдва звучит последняя сирена.

Буксир давно прошел.

Сирена давно стихла.

Мать убирает волосы со лба, перечитывает написанное и улыбается: «А потом мы шли в деревню по узенькой тропиночке среди огромного поля нежно-зеленого льна. Мышик шел впереди в коротусеньком синем платьице с коричневыми босыми ножками и нес в левой ручке баночку на тесемочке, полную ягодок, и так красиво было кругом, и ягодки были красные, и баночка мелькала среди зелени. Мы с Андрюшкой шли сзади и любовались нашим Мышиком, и льном, и баночкой с ягодками, и я сказала ему, чтобы он запомнил хорошенько этот день и Мышика, идущего среди льна под вечерним солнышком. Он понял как-то интуитивно и был такой нежный с нами, целовал мне руки. На рассвете вечера я вернулась на это место в лесу, где мы играли. Мне хотелось, пока спят дети, собрать еще ягодок и уже идти в Юрьевец. На опушке было тихо. Голосишки ребячьи уже замолкли навсегда в этом месте: у пенька, где была «столовая», валялись грибки-тарелочки и спичечная пустая коробочка. Мне сделалось так грустно, а потом так страшно. Только вчера здесь было так уютно, как в хорошем домике, и вдруг сделалось торжественно, как после похорон. Я плюнула на ягоды и побежала скорей к детишкам – живым: умер только вчерашний день и вчерашние голоса».

Это письмо своему мужу Арсению Тарковскому пишет Мария Вишнякова, уже будучи матерью двух детей – Андрея и Марины. Письма супругу станут ее единственной возможностью создавать текст, потому что всех иных возможностей заниматься писательством она лишила себя сознательно…

Осень сменяет лето.

Снег ложится уже в середине ноября.

Москва.

Весть о том, что к годовщине смерти Ленина будут сносить Симонов монастырь, разлетелась по городу быстро.

А днем 21 января 1930 года под стенами одной из древнейших Московских обителей собирается огромная толпа (в основном рабочие Симоновской слободы) и несколько взводов красноармейцев для поддержания общественного порядка.

На деревянную, наскоро сколоченную трибуну, сменяя друг друга, забираются выступающие. Рвут ушанки и буденовки с головы, мнут кепки и фуражки в руках, что-то кричат, а точнее, просто выпускают в морозный воздух клубы рваного пара.

Разобрать их речи невозможно.

Совсем стемнело, и включают прожекторы. По периметру Успенского собора зажигают несколько огромных костров, которые добавляют происходящему ощущения чего-то дьявольского и запредельного.

Рев толпы нарастает.

Красные сполохи огня выхватывают разгоряченные лица митингующих, штыки красноармейцев, купола, сохранившиеся на фасаде собора росписи.

Появление саперов вызывает свист одобрения и смех.

Они выходят, как клоуны к зрителям, кривляясь и корча рожи.

Минируют неспешно. Ручными дрелями сверлят стену, потом молотками разбивают образовавшиеся расщелины, и в эти раскореженные закуты вкладывают взрывчатку.

По команде красноармейцы начинают теснить толпу. Раздаются истошные вопли, кто-то падает, на кого-то наступают. Трибуну с прибитым к ней портретом Ильича тут же опрокидывают, а лозунги, с которыми пришли на манифестацию, бросают в снег.

Саперы продолжают неторопливо делать свое дело, добродушно переругиваясь, кивают на собравшихся зевак, ухмыляясь, мол, вот «дурачье», эка невидаль – церковь взорвать.

Взвод конной милиции встречает толпу уже за воротами монастыря.

К полуночи работа по закладке взрывчатки завершается.

Но народ не расходится.

Почему в ту ночь там оказались Арсений и Маруся, сказать трудно. Скорее всего позвали друзья, многие из которых тогда сотрудничали с газетами, писали заметки, подрабатывали фотокорами. Тарковский знал, что где-то у стен Успенского собора находилась могила поэта Веневитинова, а также известного литератора первой половины XIX века С.Т. Аксакова. Говорили, что перед тем, как снести монастырское кладбище, его могилу вскрыли и обнаружили, что корень березы пророс через грудную клетку писателя, через его сердце.