Читать интересную книгу Брэдбери - Геннадий Прашкевич

А вот белые парни исполняли свой выход с усердием обычных деловых людей.

Они относились к игре с таким же прагматизмом, как ко всему прочему. Нам было даже неловко за них. Они поминутно косились по сторонам, выискивая тех, кто обратил бы на них внимание. А негров, казалось, вообще не волновали взгляды толпы; настроившись на игру, они не думали ни о чем постороннем…»9

Конечно, ни один, ну, скажем, почти ни один белый не выразил прямо своей неприязни к черным, — тем не менее драка на поле произошла. И дело не в том, что драки на спортивном поле вообще-то не редкость. Просто черное и белое, как всегда, не совпали и не могли совпасть.

Неудивительно, что напуганные взрослые вечером решили остаться дома.

«Коттеджи вокруг нас сияли огнями, и все соседи тоже сидели по домам. Выскользнув через заднюю дверь в темноту летней ночи, я побежал по аллее к танцевальному павильону. Меня манили разноцветные огоньки электрических гирлянд и громкие звуки медленного блюза. Однако, заглянув в окно, я не увидел в павильоне за столиками ни одного белого. Ну, совсем ни одного! Никто не пришел на пирушку. Там сидели только чернокожие. Женщины были одеты в ярко-красные и голубые сатиновые платья, ажурные чулки, перчатки и шляпы с перьями. Мужчины вырядились в лоснившиеся костюмы и лакированные туфли. Музыка весело рвалась из окон и уносилась к берегам заснувшего озера. Она плескалась волнами, вскипая от смеха и стука каблуков. Я увидел в павильоне Дылду Джонсона, Каванота и Джиффи Миллера. А рядом танцевали со своими подругами Бурый Пит и хромавший Большой По. Они веселились и вовсю пели — швейцары и лодочники, горничные и газонокосильщики. Над павильоном сияли низкие яркие звезды, а я стоял в темноте и, прижимая нос к стеклу, смотрел на этот радостный, но такой чужой для меня праздник».

Все-таки чужой.

13

Впрочем, рассказ этот Брэдбери напишет только в 1945 году.

А пока увиденное откладывается в памяти мальчика, словно в копилке.

Настали тяжелые времена. Леонард Сполдинг окончательно потерял работу. Младшего брата матери — Лестера Моберга — застрелили на улице случайные грабители. Накануне похорон Рей пошел прогуляться по берегу озера и вдруг увидел полотняный шатер. А в этом шатре на самом настоящем электрическом стуле сидел мистер Электрико и ждал казни.

Смерти Рей боялся.

«Смерть — это восковая кукла в ящике, — писал он позже в повести «Вино из одуванчиков». — Вилл видел ее в шесть лет: тогда умер его прадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавший ястреб, безмолвный и далекий, — никогда больше он не скажет, что надо быть хорошим мальчиком, никогда больше не будет спорить о политике. Смерть — это маленькая сестренка Вилла: однажды утром (ему было семь лет) он проснулся, заглянул в колыбельку сестренки, а она смотрит на него застывшими слепыми синими глазами. А потом пришли люди и унесли ее в маленькой плетеной корзинке. Смерть — это когда он, месяц спустя, стоял возле высокого стульчика сестренки и вдруг понял, что она уже никогда больше не будет сидеть на этом стульчике и не будет смеяться или плакать и ему уже никогда не будет досадно, что она родилась на свет…»

«Сейчас сто тысяч вольт припекут тело мистера Электрико!»

Произнеся эти слова, помощник мистера Электрико потянул на себя рубильник, и вот волосы на мистере Электрико встали дыбом, во все стороны полетели искры, между зубами начали проскакивать белые молнии, страшно засверкали выпуклые выпученные глаза. Для слабых нервов Рея это зрелище оказалось невыносимым. Он заплакал.

И тогда мистер Электрико вытянул руку в его сторону.

Вытянул руку в сторону Рея и крикнул: «Живи всегда!»

Всю жизнь Рея Брэдбери мучила загадка этих слов. Почему мистер Электрико выкрикнул именно эти слова? И почему он выкрикнул их ему — Рею? И почему буквально через неделю, повинуясь неясному желанию, он начал писать свой первый рассказ?..

Позже литературные критики вполне всерьез считали, что именно встречи с волшебниками и магами мистером Блэкстоуном и мистером Электрико стали толчком для будущей «карнавализации» творчества будущего писателя.

В хрониках Сэма Уэллера рассказанная выше история имеет продолжение.10

Когда на следующий день отец и сын возвращались с похорон дяди Лестера, Рей снова увидел белый полотняный шатер на берегу озера и попросил отца остановить машину.

Отец, понятно, был не в лучшем настроении, но и Рей тоже: он устроил настоящую истерику.

Зато волшебник мистер Электрико, когда Рей вбежал в его шатер, сразу понял что-то важное. Увидев заплаканного мальчика, он сам пригласил его в глубины своего волшебного царства. Конечно, в закоулках таинственного полотняного шатра не было ужасной зеркальной комнаты, так замечательно описанной Брэдбери позже в повести «Что-то страшное грядёт», но весь антураж, всю атмосферу поразительных чудес, бьющего по нервам ужаса для названной повести Брэдбери почерпнул, конечно, из того давнего детского приключения.

«Мы встречались раньше, — без всякой улыбки сообщил пораженному Рею мистер Электрико. — Ты был моим лучшим другом во Франции в 1918 году… К сожалению, в тот тяжелый год ты погиб, умер на моих глазах, но вот… Ты снова со мной… Только тело и имя у тебя другие…»

Вернувшись домой, Рей долго плакал.

Встреча с мистером Электрико что-то изменила в нем.

Он был испуган новым очень сильным прикосновением к миру и никак не мог уснуть.

Странные ощущения томили его. Он чувствовал себя другим. Он чувствовал себя на грани разных миров. Он никак не мог объяснить себе это чувство. Он просто не мог уснуть.

Час ночи…

Потом два часа…

«А вот уже и три, сказал себе Чарлз Хэлоуэй, присев на краю кровати.

Разве женщины когда-нибудь сами просыпаются в три часа ночи? Нет, они спят сном невинного младенца. А вот мужчинам средних лет этот странный час хорошо знаком. Видит бог, полночь — не страшно; проснулся и опять заснул. Час или два ночи тоже не беда, поворочаешься с боку на бок и уснешь. И даже пять или шесть утра — есть надежда, до рассвета рукой подать. А вот три часа, господи, о, эти три часа ночи! Врачи утверждают, что в это время наш организм сбавляет обороты. Душа отсутствует, ток крови замедляется. Вы ближе к кончине, чем когда-либо, исключая только сам смертный час. Сон вообще в чем-то подобен смерти, но человек, который в три часа ночи бодрствует с широко открытыми глазами, — это живой мертвец! Вы грезите с разомкнутыми веками. Господи, да будь у вас силы подняться, вы расстреляли бы картечью свои собственные мрачные грезы! Вас пригвоздили к выжженному досуха дну глубокого колодца. Луна с ее дурацкой рожей катит мимо, глядя на вас, распластанного там, внизу. Закат далеко позади, до восхода — целая вечность, и вы перебираете в уме все ваши безрассудства, все ваши восхитительно глупые поступки с людьми, которых так хорошо знали и которые теперь тоже безвозвратно мертвы…»11

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});