Читать интересную книгу "Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке - Олег Битов

А была, подчеркиваю, среда. И, как всегда по средам, папа римский давал традиционную публичную аудиенцию. Огромное пространство, замкнутое справа и слева крыльями собора, было заполнено разноязыкой толпой богомольцев и туристов, казалось, собор притянул их к себе, обнял крыльями, как руками. Но до того, как попасть в эти объятия, надо было преодолеть перегородившие площадь барьеры и пройти досмотр. Карабинеры выворачивали сумки, оглаживали магнитными искателями спины и бока входящим — страховали его святейшество от злоумышленников. Помост, где он находился, охраняли картинные швейцарские гвардейцы. Земная юдоль святого отца выглядела торжественно, но как-то не очень прочно.

Мы видели первосвященника метров с пятидесяти, ближе было не подобраться. Но голос его, усиленный мощными репродукторами, разносился над площадью так отчетливо, что слышалось даже, как он переводит дыхание. Сама по себе его проповедь была краткой, минут на десять, но он повторил ее последовательно на пяти языках. И она стоила повторения.

Он говорил о мире. О бренности всего сущего, еще более очевидной в век компьютеров и ракет, когда человек дерзнул могуществом своим поспорить с господом. И о том, что не на господа, а прежде всего на себя следует уповать, если хочешь, чтобы мир не сгинул в геенне ядерной смерти: отец небесный даровал нам прекрасный общий дом, но теперь, уязвленный гордыней нашей, ниспослал нам страшное испытание, подведя вплотную к апокалипсису. Выдержим ли мы испытание, зависит только от нас, и, если нет, творцу останется лишь скорбеть…

Это, разумеется, не цитата. Не записывал я Иоанна Павла II на магнитофон, да и возможно, что запись возбранялась. Это смысл, к тому же в вольном пересказе: повторить стилизованно высокую, отшлифованную веками католическую терминологию, да еще с переводом, да еще столько лет спустя, не возьмусь. Но смысл передаю с ручательством за точность.

И занятное дело, стилизация не снижала воздействия проповеди на разношерстную аудиторию, а, пожалуй, наоборот. Неподалеку от нас стояла группа молодежи неопределенного пола и национальности, какую лет десять назад отнесли бы к категории хиппи. Нечесаные, но в серьгах, утонувшие в каких-то немыслимых хламидах, демонстративно безразличные ко всему на свете, кроме самих себя. И эти-то дети сумерек, самозваные изгои, не признающие ни бога, ни дьявола, вдруг перестали жевать и смотреть себе под ноги. Потому-то и национальности было не определить, что они молчали. Они слушали.

Наименее отзывчивой частью толпы оказались, как ни парадоксально, пилигримы-богомольцы. Счастье лицезреть наместника божия застило им глаза и уши, и с ними папа мог бы говорить хоть по-древнегречески, хоть на суахили. Эти воспринимали лишь сам факт, что слышат его, — на то, чтобы услышать, внимания уже не доставало. Ну да бог с ними, пусть, как говорится, разбираются в своем кругу…

Потом мы с Фьюмарой посетили еще и Ватиканский музей. К сожалению, времени оставалось мало, да и жара донимала. В Риме в отличие от Венеции было жарко, даже музейные стены не спасали. По возвращении в центр города встретились с советской писательской делегацией, прилетевшей в тот день в Италию. Потом Фьюмара сел вместе с новоприбывшими в автобус и укатил в сторону Неаполя, а мне на прощание передал для редакции интереснейшую, по его словам, книжную новинку — «Тот кегельбан над Тибром» Микеланджело Антониони. Ни она, ни рукописи Малербы в редакцию, увы, так тогда и не попали.

В отеле «Люкс Мессе», у себя в номере, я первым делом открыл чемодан, чтобы уложить книжку. И присвистнул: рылись! И не только рылись, но и не скрывали, что рылись. Вообще-то заметить постороннюю руку в собственном чемодане можно при минимальной наблюдательности даже тогда, когда рука старается выскользнуть незамеченной. От хозяйского глаза все равно не укроется ни рубашка, сложенная чуть иначе, ни какие-то мелочи, чуть сдвинутые с привычных мест. Это не говоря уже о специальных приемах, с которыми нынче каждый знаком по детективным романам и фильмам, об условных нитках и кусочках сахара под ковром.

Нет-нет, никаких чудес под ковром у меня припасено не было. Просто в чемодане все вверх ногами, носильные вещи скомканы, бумаги рассыпаны веером. В возмущении кинулся вниз, к портье, а тот оказался в осаде новых гостей, крутился как ошпаренный и только отбрехивался: «Сию секундочку! Сейчас-сейчас!..» Пока ждал, перекипел: да провались вы в тартарары! В конце концов ничего же не пропало…

Вышел вечером, когда жара спала, прогуляться по городу, да и лекарство надо было купить, какое доктор порекомендовал. На виа Венето заметил, что за мной неотступно следует какой-то тип — и опять-таки не только сопровождает, но и не скрывает, что сопровождает. Приостановлюсь — он тоже, прибавлю шагу — он тоже, присяду — он пристроится на соседней скамейке или уткнется в витрину. Так и ходил за мной по пятам и сгинул, лишь когда я повернул на виа Вольтурно, где расположен «Люкс Мессе». Настроение изгажено, в номере духотища, на улице адский шум — впечатление такое, что более шумного города нет на свете, и чем позже, тем шум интенсивнее. И телефон у Альберто Моравиа не отвечает по-прежнему…

И я решил вернуться в Венецию. Знал, что туда как раз выезжает глава делегации советских кинематографистов, и напросился составить ему компанию.

Можно ли было поступить как-нибудь иначе? Вскоре после опубликования одноименных репортажей в газете я получил письмо от одного дотошного читателя, кажется, из Минска. Читатель составил пространный список вопросов-упреков в мой адрес и даже пронумеровал их. Вопрос-упрек первый был такой: почему, по какому умыслу я не поставил посольство в известность ни об обыске в номере, ни о слежке?

Эх, дорогой дотошный читатель, любитель точных ответов на наивные вопросы! Теоретически-то вы несомненно правы. Но, во-первых, чтобы известить посольство, надлежало дождаться утра — не беспокоить же дежурного в самом деле! Во-вторых, чем, в сущности, могло бы помочь посольство? Посочувствовать, посоветовать держаться настороже? Обратиться в полицию? А вот это и вовсе наивное предложение: полиция, яснее ясного, была тут ни при чем. Если даже представить себе на мгновение, что дело не положили бы под сукно, а начали бы расследование, я бы лишь сорвал себе командировку, и ничего более. Нет уж, либо задание редакции было выполнять, либо сатисфакции требовать.

Ну а в-третьих, за годы конфронтации и «холодной войны» к такому тоже пришлось привыкнуть, как к таможенным досмотрам и пограничной проверке паспортов. Например, годом раньше в ФРГ, в маленьком смешном отельчике в старом Кёльне — четыре окна по фасаду, три номера на этаже — в моем чемодане, том же самом, тоже рылись чужие руки. Не так нагло, но рылись. И «хвостики» доводилось замечать, и прочие «знаки внимания». Шпиономания — болезнь заразная, а условия для ее распространения в атмосфере тех лет накопились в достатке.

Нет уж, если ставить себе вопросы по «римским впечатлениям», то иные. Скажем, с чего это они взялись действовать так подчеркнуто открыто? Слежка, как известно теперь, началась в Милане, а в Венеции была беспрерывной — и я ее не видел. Профессиональную, хорошо организованную слежку вообще заметить, мягко выражаясь, непросто, для того она по идее и нужна, чтобы ее не замечали. А в Риме, притом не сразу, поступили не по правилам — почему? Решили припугнуть — но с какой стати?

И хочешь — не хочешь, нравится — не нравится, а приходится прийти к определенному выводу. Ну ладно, не к выводу, а к обоснованному предположению. Что, если от меня добивались как раз того, что я и сделал? Что, если я сам шагнул в капкан, который уже стоял наготове?

Согласитесь, однако, что предположить подобное можно лишь исходя из знания дальнейших событий.

7 сентября этого не могли бы сделать ни я, ни римские мои собеседники, ни работники посольства. Уехав в тот вечер из Рима, я был внутренне уверен, что все неприятности позади. Но именно в те минуты, когда ночной экспресс мчал меня в Венецию, где-то в центрах спецслужб решалась моя судьба.

Отступление первое

ВЫСТРЕЛЫ НА ПЛОЩАДИ СВЯТОГО ПЕТРА

За 847 дней до описываемых событий, 13 мая 1981 года, тоже в среду, на той же площади Святого Петра во время такой же публичной аудиенции папа римский Иоанн Павел II был тяжело ранен двумя выстрелами почти в упор. Вполне возможно, что он был бы убит, но вмешался случай: убийца не обратил внимания на стоявшую рядом немолодую монахиню, а та исступленно повисла на нем и не дала послать третью пулю прицельно. Курок-то он спустил, да пуля пошла в сторону и лишь задела одну из американских туристок.

Стрелявший был задержан на месте преступления. Им оказался недоучившийся турецкий студент, 23-летний Мехмет Али Агджа. Чуть позже выяснилось, что он принадлежит к правоэкстремистской, а точнее фашистской, организации «серые волки» и что на его совести уже лежит как минимум одно убийство — крупного турецкого журналиста, редактора газеты «Миллиет» Абди Ипекчи. После краткого судебного разбирательства Агджу судили, признали преступником-одиночкой и в июле 1981 года приговорили к пожизненному заключению.