Читать интересную книгу Дороги (Автобиографический очерк писателя) - Сергей Бородин

Нужен был язык, способный передать дух XIX века, но достаточно простой и ясный для читателей нашего времени. Строгий отбор в словаре, но и необходимая свобода, чтобы язык не сковывал действия. Язык книги, обращенной к широкому читателю, к народу, должен быть народен. Народен, а не примитивен.

Обо всех этих раздумьях я забыл, когда начал писать. Язык определялся материалом, характерами действующих лиц, избиравших для себя речь столь простую, что она ясна была и для нашего времени.

Две трети романа о Дмитрии Донском уже остались позади, когда я задумался о месте, где смогу его опубликовать. В те годы с удивительной последовательностью возникали различные литературные законодатели, считавшие историческую тему чем-то чуждым, даже вредным, отвлекающим от современности. Много труда было вложено в главы, лежавшие на столе, прервать работу над ними уже не было сил: герои являлись к моему рабочему столу, возникали перед глазами в лесу, когда ходил на прогулку; я вдруг слышал ту или иную фразу, произнесенную языком XIV века и уже знакомым голосом одного из героев романа. Я вошел в ту стадию работы, когда некогда стало что-либо придумывать, когда действие само призывало меня взглянуть, как оно разворачивается. Мне оставалось только записывать то, что возникало.

И в этой стадии работы некий рационалистический, трезвый ворон каркал о том, что, когда роман будет закончен, никто не решится его печатать, потому что где-то кем-то уже дан знак воздерживаться от публикации исторических романов. Публиковался "Спартак" Джованьоли, печатался "Овод" Войнич, а роман Яна "Чингисхан" застрял в дебрях Гослитиздата. (Мои попытки прочитать его хотя бы в рукописи оставались тщетными.) "Петр Первый" А.Н. Толстого вышел лишь под нажимом настойчивого автора. Легче шли биографические романы, аккуратно подстриженные по модам тех лет. У издателей сложилось убеждение, что отличиться в глазах законодателей литературной моды можно только книгами на современную тему, независимо от их художественных достоинств. Кстати, весьма примечательно и отнюдь не случайно, что за историческую тему писатели брались обычно в пору своей творческой зрелости, обогащенные литературным опытом, уверившись в собственных силах. В этом легко убедиться, взглянув на даты окончания наиболее выдающихся исторических романов.

Не только для меня, но и для большинства писателей было бесспорной истиной, что исторический роман неотделим от всех других жанров литературы, ибо литература - единый организм и успех одного произведения неизбежно поднимал художественный уровень смежных и даже отдаленных жанров, ибо образы, удачно раскрытые в одном, заставляли задуматься и о раскрытии образов в других произведениях. Хорошо построенный роман делал очевидными рыхлые композиции у других авторов; взыскательность одного ставила вопрос о недопустимой небрежности у других.

Не только мне, но и всем, кто читает книги, известно, что ни одна литература, а тем более великая, не совершенствуется, не растет, если в ней не развиваются одновременно все жанры. На какое-то время могут возобладать одни, затаиться, как бы созревая, другие. Но богатство и величие литературы заключается в росте всех жанров, в их творческом единении и взаимодействии.

Ну как, например, представить себе Флобера без "Саламбо", Гюго без "Собора Парижской богоматери", бельгийскую литературу без "Тиля Уленшпигеля" Шарля де Костера? И есть ли великие литературы, в которых не был бы развит и не относился бы к ее вершинам исторический жанр?..

Не касаясь писателей, которые обессмертили себя только историческими темами, таких, как Мериме, Вальтер Скотт, Александр Дюма, я перебирал в памяти золотой век русской литературы. Насколько был бы беднее Пушкин без "Бориса Годунова", без "Полтавы", без "Капитанской дочки", можно ли представить себе Гоголя без "Тараса Бульбы", без "Пропавшей грамоты", сузился бы образ Льва Толстого без "Войны и мира", А.К. Толстого без "Князя Серебряного"... Я убеждался, что поход против исторической тематики мог быть только порождением невежества, незнанием литературы и законов ее развития.

В этих раздумьях, чувствуя свою беспомощность, я прервал работу над романом, увешал одну из комнат своего дома птичьими клетками и слушал из рабочей комнаты, как за стеной, словно в глухом карельском лесу, множеством различных голосов заливаются птицы: у них не было законодателей мод и они пели так, как им хотелось, ибо, как бы они ни пели, все это было во славу жизни и родного приволья.

Перерыв в работе продолжался месяца три. Мои герои уже не являлись мне в час раздумий, я уже не слышал их голосов. Наступала тишина творческого молчания.

Однажды светлым августовским вечером кто-то постучался ко мне. На пороге показался писатель Александр Митрофанов, автор книги "Июнь - июль", привлекшей к себе внимание широкого читателя, секретарь редакции журнала "Красная новь", которую тогда редактировал Александр Фадеев. Митрофанов привез мне коротенькую записку от Фадеева: "Саша расскажет, какое у нас к тебе дело. Саша".

Я не торопил Митрофанова, предполагая, что речь пойдет о рецензии на какую-нибудь рукопись или книгу, хотя мне казалось странным, что ради рецензии Митрофанов проделал столь длинную по тем временам дорогу. Наконец он сказал:

- Дело вот в чем: в каком состоянии твой исторический роман?

- Две трети написано. Но кому он нужен!

- Нам.

- А откуда ты о нем знаешь?

- А ты в прошлом году говорил Фадееву, что начал писать?

- Говорил мимоходом.

- Он считает, что, если тогда ты начал, дело подходит к концу.

- Да и был бы конец, если бы не сомнения.

И я рассказал о положении с исторической темой в наших редакциях. Он выслушал и спросил:

- Короче, на какой номер нам планировать "Донского"?

- В ноябре я кончу.

- Значит, ставим на январь.

Два осенних дождливых месяца пролетели, как мгновение; точка была поставлена, рукопись перепечатана, и я отвез ее в Кривоколенный переулок Фадееву. В январе 1941 года журнал открыл этим романом свой год. Тогда никто не знал, каков он будет, этот 1941-й...

Одновременно я отдал рукопись в издательство "Советский писатель", и там она пошла по тернистой тропе рецензий. Рецензенты изощрялись, чтобы найти изъяны в рукописи, приписывали автору слова его героев и, наконец, направили главный удар на то, что среди положительных героев оказался Сергий Радонежский. Фадеев, узнав об этом, вмешался столь решительно, что все замечания были отброшены и без каких-либо поправок роман вышел в свет в самом начале войны. Весь тираж книги сразу ушел на фронт. В том же году зимой Фадеев привез мне с передовых позиций из района Рузы экземпляр этого романа, пробитый осколком фашистского снаряда. Так исторический роман встал в строй Советской Армии.

5

В годы войны трудно было сосредоточиться для уединенной работы над большой книгой. Я вернулся к журналистике, печатался в "Правде", в различных московских изданиях, работал в Комитете по кинематографии.

В 1946 году я уехал корреспондентом "Правды" на Балканы - в Румынию, Югославию, Болгарию. Возвратился в 1947 году, но работа над большим романом не складывалась, хотя написал несколько глав романа "Андрей Рублев", собрав большой и во многом неизвестный материал о культуре, искусстве и событиях того времени.

6

В 1950 году я уехал в Узбекистан, где много раз бывал за эти годы. Для этого переезда было несколько причин - врачи рекомендовали мне сухой и теплый климат, письменный стол требовал творческого уединения, а главное, этого требовала тема, которую я задумал. Хотелось вникнуть в образ завоевателя, раскрыть его характер, понять историческую основу завоеваний. Эту тему на современном материале было трудно раскрыть: в образ завоевателя вклинились бы слишком конкретные черты, обобщения казались бы искажениями действительности. Нужно было взять героя из какой-то более отдаленной эпохи. Я выбрал Тамерлана, о котором большой материал в форме рукописей, преданий, легенд, предметов материальной культуры хранится в Узбекистане.

Тимур интересовал меня еще в период работы над "Дмитрием Донским". Ведь Туркестан был тылом Золотой Орды, а Хорезм даже входил в состав золотоордынского государства. Думая о Мамае, я не мог забывать о таком его современнике и даже личном покровителе, как Тамерлан. Поэтому еще в то время у меня накопился ряд сведений о Тамерлане и его владениях. Это была та же эпоха, почти те же годы, когда жил Дмитрий Донской. Интерес к этому времени был понятным развитием темы Донского с той существенной разницей, что Донской являлся освободителем своего народа, а Тамерлан сам стал завоевателем и разорителем чужих культур. Тема, которая мне мерещилась в конце тридцатых годов, когда фашизм захватывал одну европейскую страну за другой, наиболее выразительно, на мой взгляд, могла раскрыться в образе Тимура. Но сколь обширен материал, как много больших событий потребует своего изображения, этого я еще не предвидел, когда в 1951 году начал писать первый роман из цикла "Звезды над Самаркандом". По привычке я отбрасывал все частное и второстепенное, стремясь по возможности сжать материал, но он сопротивлялся, на месте сжатых или отвергнутых эпизодов образовывались бреши, получались нарушения логической последовательности событий, достоверности характеров. Приходилось возвращаться к готовым главам и вписывать пропущенные эпизоды, чтобы восстановить историческую или психологическую (то есть достоверную) связь событий. Я видел, что роман разрастается, ломая первоначальный план, видел, что материал не укладывается в одну книгу, но герои уже вступали в свои права, тянули меня к столу и диктовали свою жизнь и воспоминания, как реальные люди. К тому же лет пятьсот тому назад они и были реальными людьми, и об этом следовало помнить, чтобы не превратить исторических людей в тряпичные куклы: исторический роман - это отнюдь не театр кукол. Исторический роман - это встреча с живой действительностью минувших веков.