Читать интересную книгу Кубатура яйца - Виталий Коротич

Поверьте, что сказанное — не красного словца ради. Административно весь Нью-Йорк распадается на несколько районов, каждый из которых с европейский город: Куинс, Бруклин, Бронкс, Ричмонд… Но мы привычно зовем Нью-Йорком район Манхаттана с его небоскребными чудесами и статуей Свободы у входа в порт. Остров Манхаттан, откупленный за очень дешевую цену у индейцев, некогда живших здесь, колоритен, многоголос, а его скалистая земля ценится дороже, чем что бы то ни было построенное на этой земле: квадратный дюйм ее, то есть квадратик, каждая сторона которого — в пять клеточек нашей школьной тетради для арифметики, стоит сейчас двадцать пять — тридцать долларов. Вы конечно же читали, что в Нью-Йорке живет больше итальянцев, чем в Неаполе, больше ирландцев, чем в Дублине, больше евреев, чем во всем Израиле; украинцев, по очень приблизительным данным, в Нью-Йорке тоже больше, чем, скажем, в Сумах. Но самое удивительное, что все эти национальные поселения внутри гигантского города четко зафиксированы, традиционно разделены и, проезжая сквозь китайский район, где даже телефонные будки построены в виде пагод, пуэрто-риканский или негритянский Нью-Йорки, немецкий Йорквилль, читая вывески на польском, испанском, венгерском или хинди, не можешь избавиться от мысли о несмешиваемости частей в здешней болтушке. Маленькие городки Нью-Йорка ошарашивают вас китайскими ресторанами (я даже храню один из счетов, выписанный по-китайски, — поди проверь…) или забулдыгой, орущим на перекрестке неприличную словацкую песню, которую все равно никто не может понять. Я пишу свою книгу для людей, многое об Америке прочитавших, в том числе о Нью-Йорке, державших в руках множество томов — от Америго Веспуччи до Валентина Зорина, — но забудьте на мгновение о них, зажмурьтесь и представьте себе географическую карту, сжавшуюся до размеров почтовой марки, где все языки и обычаи соседствуют так, как было это возможно только на развалинах легендарной Вавилонской башни. Нью-Йорк иногда и кажется мне этой самой башней, но не растущей вверх, а растянутой по плоскости.

Здесь допустимы всяческие акценты, и чаще всего никто не интересуется вашими манерами; я видел человека, писавшего на клумбу возле Линкольн-центра и оравшего, что таков национальный обычай. Впрочем, полисмен прервал это очаровательное занятие.

Тед Солотарофф, четыре поколения назад бывший бы Федей Золотаревым, потому что его предки прибыли из Одессы, трудится на Пятой авеню, в самом центре Манхаттана. Он главный редактор журнала «Америкэн ревью», всю жизнь в Нью-Йорке и не имеет о нем понятия как о целом. Разве что о своем районе, о квартире, где из окон спальни видна наступающая и разрастающаяся пуэрто-риканская зона города, о своей семье. Он знает о многом из того, что происходит в окрестностях квартиры, — где столкнулись автомобили, где гараж подешевле, где можно в воскресенье купить водку (по религиозным соображениям спиртным в воскресенье не торгуют, но Тед атеист). Кроме того, Солотарофф прекрасно знает современную литературу Америки: его журнал печатает отрывки из книг, имеющих быть опубликованными в «Бентем букс» — огромном издательстве, которому принадлежит и журнал. Отношение у Солотароффа к Нью-Йорку примерно такое же, как у меня, скажем, к московской гостинице «Россия», когда я в ней живу. Мне известно, что на четных этажах моего крыла расположены буфеты, а на первом и втором — бар, парикмахерская и ресторан. Пожив в одном номере какое-то время, я могу узнать, кто обитает рядом, а могу и не узнать, потому что живущий рядом человек занят совсем другим делом и мне не нужен. Так же, как, впрочем, и я ему. Гостиницы заселяются в основном людьми деловыми; Нью-Йорк — величайшая гостиница в мире. Есть в ней номера-люкс, общежития и ночлежки; есть в ней даже рестораны с национальной кухней и киоски сувениров из разных стран. Но особенно пышно представлено здесь главное из гостиничных чувств — ощущение временности, неосновательности твоего пребывания на земле по двадцать семь долларов за квадратный дюйм. Я уже говорил, что люблю провинциальные городишки Америки — там есть некая основательность бытия. Нью-Йорк — конгломерат особенных городишек, движущихся в разные стороны, словно несколько цыганских таборов, на какое-то время поставивших свои шатры по соседству.

В Нью-Йорке полезно быть гостем, потому что многие крупнейшие музеи, абсолютное большинство театров Америки, ее главные издательства и газеты, наконец, магазины и барахолки располагаются здесь. Но жить в Нью-Йорке годами скучно и тяжело. «Чуть заводятся деньги, — говорит мне Тед Солотарофф, — я стараюсь хоть на несколько месяцев уехать отсюда. Мне, как, наверное, любому редактору, время от времени надоедают писатели — большинство американских литераторов обитает здесь, в Нью-Йорке, — надоедают разговоры о литературе и письменный стол в кабинете с неизбежной серой стеной брандмауэра за окнами. Маленький городок, расположенный вокруг моей квартиры, привычен и неинтересен, как всякая примелькавшаяся окрестность. Переезжать в картинно-богемный Гринич-Вилледж, так поражающий иных провинциалов, не хочется, потому что это довольно захолустное местечко в Нью-Йорке, населенное представителями разного рода искусств. Там очень много позеров, там громогласно рассуждают об изящной словесности, размашисто жестикулируя, картинно болтают на перекрестках, — все это забавы для пижонов. В Нью-Йорке надо заниматься своим делом и знать цену себе; переход из одного здешнего поселка в другой может оказаться маршем в полное забытье, понижением в должности, исчезновением из поля зрения той части Нью-Йорка, которая хоть как-то интересовалась тобой. Всеми сразу в этом городе никто не интересуется, и нет такого человеческого существа, включая президентов, астронавтов и знаменитых факиров, которым бы одновременно заинтересовался весь город. В Нью-Йорке, чтобы хоть как-то оказаться замеченным, надо быть яркой индивидуальностью и при том иметь немало голосистых друзей…»

Все верно. В Нью-Йорке читают гораздо больше, чем где бы то ни было в Америке, — книжных магазинов здесь множество, и литература разнообразнее, чем где бы то ни было. В каждом из нью-йоркских поселков читают свое — где Фолкнера, где Достоевского, где Болдуина, где Камю, а где и детективчики попроще, коммерческое чтиво или порнографию. То же самое с газетами: иные районы и даже улицы города выпускают собственные многостраничные периодические издания. В Америке вообще почти никто не читает по две газеты, в Нью-Йорке тоже; каждый — одну, у каждого — своя. Информированность избирательна, региональна во всем: по разным национальным, имущественным, территориальным, вкусовым и прочим группам, я не знал, что людей можно рассыпать по такому множеству ящичков, задвигающихся в несхожие между собой комоды.

Все тот же Тед Солотарофф, прекрасный знаток литературы, рассказал однажды за кофе мне и популярному нью-йоркскому прозаику Доналду Бартелму историю о том, что его потрясло в Советском Союзе, а точнее — в городе Киеве.

Как-то утром Солотарофф, посещавший СССР по приглашению Союза писателей, решил починить свои туфли, износившиеся с непривычки, — по Нью-Йорку они обычно разъезжали в автомобиле, а здесь, одетые на стопы хозяина, подолгу разгуливали пешком. Пока сапожник приводил туфли в порядок, Солотарофф с Виктором Рамзесом, своим советским переводчиком, начал выяснять, естественно, на английском языке, во сколько ему может обойтись этот ремонт. Сапожник прислушался к речи своего заказчика и поинтересовался, откуда же тот приехал в наши края. Тед сказал, что из Америки, и признался в своей причастности к литературе. Тогда сапожник спросил, знаком ли писатель Теодор Солотарофф с писателем Теодором Драйзером. Тед ответил, что в некотором роде знаком, читал кое-что. Тогда сапожник сообщил, что сейчас в третий раз перечитывает «Сестру Керри», а вообще-то дома у него есть собрание сочинений Теодора Драйзера и это его любимый писатель…

«Ты представляешь, — обратился Солотарофф к Доналду Бартелму, — чтобы нью-йоркский сапожник читал все твои книги?» Доналд резонно возразил, что он не Теодор Драйзер. «Ну хорошо, а можешь ты представить себе нью-йоркского сапожника, который прочел Драйзера?» Бартелм не мог. И я не мог, и Солотарофф не мог, и, самое главное, нормальному здешнему сапожнику пришлось бы долго объяснять, зачем ему надобно читать такие толстые и такие непростые романы, написанные бог весть когда. (В Нью-Йорке время летит очень быстро, и тридцатые — сороковые годы, не говоря уж о начале века, там относятся к периоду «бог весть когда»…)

Среднеподготовленный советский читатель знает американскую прозу не хуже, чем среднеподготовленный американский читатель знает ее же, — с этим не спорят и в США. Мы издаем у себя множество американской литературы; практически все серьезное, что появляется на книжном рынке Соединенных Штатов, выходит у нас лишь с небольшим опозданием. Наших же книг в Америке не издают почти совершенно, а собственные читают выборочно, притом каждую в своем городке. В каждом районе собственная мода на книги, и если роман Алекса Хейли «Корни» расходится сейчас в западной части Нью-Йорка, как жареная кукуруза перед футбольным матчем, то это вовсе не значит, что иные магазины восточной части города смогут продать больше пяти экземпляров «Корней», пусть даже эта книга стремительно приобрела общенациональную известность. Я же говорил вам, что этот город состоит из множества поселков, сжавшихся в одно целое, но разделенных нерушимостью незримых границ. В Нью-Йорке вам просто более или менее деликатно дадут понять, что вы заблудились не в своей зоне. Один раз в районе девяностых улиц в меня запустили помидором: я совершенно забыл, что это пуэрто-риканский район, но ретировался после первого же предупредительного помидорного залпа. Согласно всей статистике, мне еще повезло: санкции могли быть куда более грозными — начиная с обыкновенного мордобоя…