Читать интересную книгу Пепел и песок - Алексей Беляков

Проходят столетия, умирают блондинки. А Пирамида стоит. Противореча законам сюжета. Огорчая моего тайного пакостника-драматурга.

Ведь я закончил исторический факультет МГУ.

Гумилева читал, а?

12

В дверь стучат. Или это шалит Бенки? Нет, верный Бенки так и лежит в прихожей, изнуренный бездельем.

Кто смеет тревожить меня на моем двадцать третьем этаже? В такую минуту. Когда я размываю озоновый слой своего сердца? Вчера я даже выбросил в мусоропровод мобильный телефон.

Каждый знает, что мне нужно семь дней. Семь дней разрушенья. Вино и сыр — моя библейская еда. После чего я пью чудо-капли, стремительно пишу сценарий и с проклятьями отдаю его своим палачам.

Снова стучат.

Может, это пришел транш? Нет, он не так стучит.

А Старец? Вдруг это он за дверью? Нет, нельзя, я боюсь его бороды и голубых глаз. Я не готов его принять.

Бенки, никого не пускай! Марк лежит в безымянном болоте. Умирает, но не сдается.

Стучат. Бесят. Стучат. Бесят.

А если там, за стальным полотном томится грудастая Румина? Выползла из-под обломков и ошиблась квартирой? Сейчас увидит меня и воскликнет: «Возьми же меня, растерзай, сценарист ненаглядный! По-настоящему, без репетиций, без дублей. Я к врачам обращаться не стану. Ты об этом мечтаешь, сознайся!»

Разлив на простыню белое вино, я не выдерживаю и открываю дверь. В своей пурпурной мантии, как византийский император. Снимай, оператор!

Передо мной стоит дворник, помятый таджик в оранжевом жилете и синих замшевых ботинках. Шузы свои он нашел на нашей щедрой свалке, о чем мне рассказал, улыбаясь и покуривая свой особый табак-самосад, привет из родного аула.

— Чего тебе надобно, дворник?

— Хозяин, может, продашь велосипед, а? Много дать не могу, но ты себе новый купишь, зачем тебе старый? А, хозяин?

— Да ты с ума сошел, дитя востока! Он мне как родной.

— Он старый! Ты новый купишь. А дворник бедный совсем. И мамка бедный у меня, и папка бедный.

— Не продам. Отвали.

— Э, хозяин… — грустный таджик машет рукой, но уходит не сразу — согласно канонам восточных базаров.

13

Я возвращаюсь в свой просторный склеп. Причащаюсь глотком вина из бутылки, что стоит на полу и ложусь на тахту распятьем.

Вторая серия. Опять я заложник своего же сюжета. Своего же вензеля Ende. Йорген выбрал не те слова. Фабрика, люди, Вазген, гонорар. Пустое. Все утопить.

Я напишу эту серию. Не для Йоргена, не для Вазгена, не для людей. Мне хочется знать самому — что будет дальше? Хочется уничтожать поэпизодно героев, пока не останется самый достойный. Сам сценарист. И он рассмеется последним.

А если убить сценариста? Чем не сюжет? Что остается? Только песок.

Убить сценариста — это затея. Убить сценариста — имир исчезает.

Левая нога томительно ноет. То добрый знак. Я на правильном пути, хороша моя дорога.

Приподнимаю голову и сталкиваюсь взглядом с Лягарпом.

— Ты меня осуждаешь?

Молчит, тряпичная его душа. Молчит, пучеглазый талисман.

О чем я думал? Кого-то убить?

Снова стук. Это уже дурная пьеса. Дворник вернулся? Да, должен быть персонаж вот такой — без нагрузки, без смысла. Возникнет, поканючит, скажет пару глупостей — и зритель доволен. Обеспечен легкий смех, напряжение спало. После чего надо выходить на новый сюжетный виток. Дворник-комик. Ладно, открою. Пощекочем еще раз свою тяжелую печень. И речь начнем за такт. Пока дверь не открыта. Ход древний, но честный.

— Что теперь хочешь купить? Славянского шкафа нет. Есть антикварный секре…

Пауза. Крупно мое лицо: глумливость сменяется страхом.

Бенки, Бенки, очнись, помоги! Я не справлюсь один. Подставь стальное плечо. Бенки, ты слышишь меня?

За дверью стоит Катуар. Еще раз — Катуар. Третий раз — Катуар.

И ее дантовский нос. Она в алом платье, руки голые, светится буква «А».

Здравствуй, Катуар. Здравствуй, нос. Здравствуй, «А». Вы все пришли. Вы выдержали испытание сюжетом. Теперь не упасть, не запутаться в мантии, не истлеть, не уйти сквозь песок.

— Извините, вы Марк?

Бенки, ты слышал, мой друг? Она меня не узнала! Но что тут странного? Тогда, в ресторане, я пил водку. Асейчас уже третий день пью белое вино. Я стал другим человеком.

— Вы Марк? Вы слышите? Почему вы так смотрите?

— Вы диалогистка?

— Я?

— Вы.

— А вы кого ждали?

— Вас.

— Значит, да. Я диалогистка.

— Как славно. И мы оба в алом, чудесная рифма.

— Мне почему-то кажется — я не вовремя. Я пойду.

— Вы как раз вовремя. Вовремя. Я чуть было не убил Марка.

ЗТМ. Так, Бенки, для краткости мы в сценариях называем Затемнение, угасающий кадр.

14

В начале был пепел.

Вечером, двадцать один год назад, на школьном дворе, между двумя февральскими тополями мы с Карамзиным сжигаем историю.

Это четыре тома Н.К. Шильдера с хрустящими корешками — «Императоръ Александръ I».

Для этого в нашем подвале был найден удобный таз, где эмаль на дне откололась, образовав черный материк Еврарктику. Карамзин хохочет, из его треснувших губ вылетает тяжелый пар. Три тома уже казнены. Копченым прутом Карамзин переворачивает исчезающие страницы.

— Так этому Шильдеру и надо! Нечего писать историю.

— Ты не любишь историю?

— Я люблю только ту, которую придумываю сам. Почему за меня уже все сочинили? Я не просил никого!

Вижу сквозь бледный огонь лик Александра Первого на дрожащей гравюре. Александр преображается. Сперва он становится похож на соседа, мастера похмельной резьбы по дереву, потом на прощальный миг предстает в окладе пепельной бороды. И исчезает.

Карамзин легко бьет меня прутом по рукаву новой темно-синей куртки из вчерашнего магазина «Спорттовары», оставляя неизгладимый след. (Бабушка, готовься!)

— Но в последнем томе есть все-таки нечто, — произносит он.

— Что?

— На последней странице. Давай прочитаю.

— Прочитай.

Карамзин поднимает со снега тяжелую книгу, распахивает на ветру, подносит к пламени в тазу:

— Ах, как светит! Ну, слушай.

И, склонившись над приговоренным к сожжению Шильдером, он неторопливо читает:

«Нам еще остается сказать несколько слов о народных слухах, распространившихся по России в 1826 году; они были вызваны неожиданной кончиной Александра Первого в Таганроге и необычайными обстоятельствами, среди которых совершилось восшествие на престол императора Николая Павловича. Характерной особенностью всех этих разнообразных сказаний является то, что все они сходятся в одном — утверждении, что Император Александр не умер в Таганроге, что вместо него было похоронено подставное лицо, а сам он каким-то таинственным образом скрылся неизвестно куда.

Постепенно народные слухи 1825 года умолкли, и современные о них письменные следы покоились в различных архивах, как вдруг во второй половине настоящего столетия неожиданно и с новой силой воскресли старые, давно забытые народные сказания. На этот раз они сосредоточились на одном таинственном старце, появившемся в Сибири и умершем 20 января 1864 года, как полагают, 87 лет, в Томске. Личность этого отшельника, называющегося Федором Кузьмичом, вызвала даже к жизни официальную переписку о некоем старике, о котором ходят в народе ложные слухи. Легенда, распространившаяся из Томска по Сибири, а затем и по России, заключалась в том, что Федор Кузьмич есть не кто иной, как император Александр Павлович, скрывавшийся под именем этого старца и посвятивший себя служению Богу; затем независимо от устных преданий стали появляться печатные сведения о чудесах и предсказаниях таинственного отшельника, в 1891 году появилась в Петербурге специальная монография о жизни и подвигах старца Федора Кузьмича, пережившая несколько изданий».

Карамзин кашляет, сморщившись от монархического дыма. Облизывает губы.

— Так… Это пропустим… Как же чадит. И самый финал: «Если бы фантастические догадки и народные предания могли быть основаны на положительных данных и перенесены на реальную почву, то установленная этим путем действительность оставила бы за собой самые смелые поэтические вымыслы; во всяком случае, подобная жизнь могла бы послужить канвою для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которой служило бы искупление. В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот „сфинкс, неразгаданный до гроба“, без сомнения представился бы самым трагическим лицом русской истории, и его тернистый жизненный путь увенчался бы небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости».

— Уф, устал. Все, в огонь! — И бросает последний том в страшный таз. — Как тебе? Федор Кузьмич! Царь превратился в бродягу. О, сюжет! Это я понимаю. Как весело, да? Что ты молчишь, бычок-песочник?