Читать интересную книгу Гиллеспи и я - Джейн Харрис

Как я и опасалась, в галерее мы застали настоящее столпотворение — даже в огромном Западном зале яблоку было некуда упасть. Друзья только что пришли с обеда и беззаботно веселились; я же, напротив, пребывала в мрачном расположении духа и вскоре, устав от шумной компании, решила немного отстать и побродить в одиночестве, разглядывая картины и скульптуры.

В относительно тихой части Восточной галереи я задержалась у небольшого полотна под названием «Мастерская», резко контрастирующего с алой драпировкой стены. На картине в полный рост была изображена элегантная дама в черном платье. Мольберт на заднем плане выдавал обиталище художника. Женщину освещал солнечный луч, падающий из мансардного окна. Она была в шляпе с короткой прозрачной вуалью и, держа в руке мешочек с зерном, кормила канарейку в клетке — привычным жестом, будто часто бывала в мастерской. Особенно меня заворожило ее лицо: умиротворенное, немного мечтательное и, быть может, даже влюбленное.

Конечно, я бы с радостью сказала, что с первого взгляда была очарована гениальным замыслом и исполнением «Мастерской». Однако тогда я еще плохо разбиралась в живописи и не могла оценить исключительность полотна. На самом деле я задержалась у него по рассеянности и в первую очередь потому, что в том углу зала было не так людно.

Внезапно, обрывая мои грезы, чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили от картины. Сначала я решила, что это за мной пришли друзья и зовут в ресторан, но, обернувшись, увидела незнакомого бородатого господина во фраке.

— Мэм, позвольте. — Он подтолкнул меня к позолоченному столику и повернулся к сопровождающим его солидным господам. — Итак, как я уже говорил, картина весьма любопытна. Обратите внимание, что…

Пока он говорил, я стояла у столика, ошарашенная тем, что меня передвинули, как мебель. Про себя я решила, что бородатый мужчина — гид или куратор выставки, а его усатые спутники — потенциальные покупатели картины.

Позади компании стоял молодой человек с небольшими аккуратными усами на чисто выбритом лице — тоже во фраке, хотя и не таком безупречном, как у остальных. Пока джентльмены внимали куратору, молодой человек недовольно буравил взглядом пол. По лихорадочному румянцу на его щеках я заподозрила, что он слишком увлекся шерри.

Внезапно куратор обернулся к нему.

— Сэр, не могли бы вы добавить несколько слов — например, что двигало вами при создании полотна?

Молодой человек нахмурился.

— Нет, сэр, не буду, — ответил он с характерным шотландским акцентом. — Прежде всего картина должна говорить сама за себя.

— Ну, разумеется. — Бородатый гид улыбнулся и снисходительно кивнул слушателям. — Многие начинающие художники так считают.

Художник шагнул вперед.

— Однако это не главное. — Он протянул руку в мою сторону. — Полагаю, вам следует извиниться перед дамой.

Куратор хохотнул.

— Что?

— Да, ее высокая шляпа закрывала обзор, — продолжал художник, — но это не оправдание. Можно было подождать или просто попросить даму отойти — а не вести себя как неотесанный чурбан.

Слушатели ошеломленно переглянулись. Улыбка сползла с лица куратора.

— Ничего страшного, — сказала я, надеясь предотвратить скандал. — Не беспокойтесь.

Вместо ответа куратор надменно переспросил художника:

— Простите?

— Просите прощения не у меня, а у леди.

Расширив глаза от ярости, куратор обернулся ко мне.

— Мэм, — буркнул он, резко поклонился, щелкнув каблуками, и двинулся в гущу людей со словами: — Сюда, господа. Идите за мной — полагаю, в следующем зале интереснее.

Некоторые тут же бросились за ним, другие удалились нерешительно, смущенно улыбаясь или кивая в мою сторону. Тем временем ко мне подошел молодой художник.

— Прошу прощения. Этот тип — невыносимый грубиян. Позвольте извиниться за него.

— Ну что вы, не стоит.

Молодой шотландец проводил удаляющегося куратора сердитым взглядом.

— Он не извинился как следует. Но не беспокойтесь — я притащу его сюда и заставлю просить прощения.

— Не нужно, — взмолилась я, прежде чем он устремился к двери. — Прошу вас, не поднимайте из-за меня шум. Скандалы вам ни к чему. Ведь кто-то из посетителей мог купить картину, если бы вы не вмешались.

— Да ну, ничего бы они не купили.

Не помню, о чем мы дальше говорили — так, перекинулись парой слов. На пышном мероприятии молодой человек чувствовал себя не в своей тарелке. Он постоянно подносил руки к шее, трогая непривычную одежду, и так яростно крутил запонку на высоком воротнике, что она оторвалась и упала на пол. Мы одновременно присели, но не успели ее найти: подбежал другой куратор и увел художника в соседний зал, чтобы представить новой группе посетителей. Вскоре друзья разыскали меня и увели ужинать.

Так состоялось мое знакомство с шотландским художником по фамилии Гиллеспи. Теперь мне казалось вполне вероятным, что он и муж Энни — одно лицо. Любопытное совпадение, думала я, и оно бы осталось простым совпадением, не пригласи меня Элспет встретиться со своей семьей снова — в следующую субботу у «Какао-хауса» в парке.

3

В назначенный день я пришла в парк немного раньше и решила скоротать ожидание в Павильоне живописи. Помнится, была последняя суббота мая, на редкость солнечная и теплая (увы, вскоре ее сменили проливные дожди), и вся Выставка буквально кишела людьми. Проталкиваясь сквозь толпу к залам британских и заграничных коллекций, я в очередной раз убедилась, что художественные галереи осаждают умники, которых хлебом не корми — дай блеснуть глубокими познаниями в искусстве. Однажды я даже видела, как такой знаток присел на корточки и, обнюхав полотно, объявил своим спутникам, что это «совершенно точно холст и масло».

Устав от толчеи, я направилась в зал выставки-продажи британских картин, где всегда было относительное затишье. Правда, там встречалась еще одна неприятная категория посетителей: равнодушные к живописи, они гурьбой рыщут по залам в поисках ценников с крупными суммами.

«Смотри. Сорок два фунта» — «Ерунда, Арчи, я нашел за шестьсот». Единственная картина Неда Гиллеспи, принятая на Выставку — «У пруда», — стоила восемь фунтов десять шиллингов. После знакомства с семьей художника я решила посмотреть на нее свежим взглядом. На большом пленэрном полотне была изображена девочка, бегущая за утками. Для картины явно позировала старшая дочь Гиллеспи. Правда, у девочки на картине было ангельски кроткое выражение лица: не то Сибил ненадолго перестала хмуриться, не то Нед призвал на помощь воображение.

Несомненно, картина обладала очарованием; кроме того, деревенские пейзажи были в моде — вероятно, поэтому полотно и попало на Выставку. Я отнюдь не считаю себя знатоком искусства, но, по-моему, сюжет был слишком прост для столь внушительных размеров: Сибил с утками вполне хватило бы вдвое меньшего холста. Тем не менее композиция и палитра радовали глаз, и я наверняка выразила бы автору свое одобрение, окажись он рядом.

К сожалению, картину разместили крайне неудачно — в худшем месте во всем Павильоне изящных искусств: плохо освещенное полотно висело над дверным проемом в восточной части Зала британских картин, неподалеку от вечно забитого и зловонного водостока. Для некоторых посетителей это стало поводом для забавы: проходя под картиной Неда, они ускоряли шаг, демонстративно махали руками у лица и отпускали едкие шуточки. Даже я, посторонняя, слышала немало колкостей на эту тему. Например, критики сошлись на том, что пруд на картине — не что иное, как «вонючая лужа» (лужей шотландцы называли стоячий пруд или сточную канаву). Плоская шутка едва не прилипла к самому художнику, когда некто нарисовал на него злой шарж с подписью «вонючка». Если бы его напечатали, как было задумано, в очередном номере «Тисла», поднялась бы новая волна насмешек. К счастью, карикатурист в последний момент отказался от публикации, и прозвище кануло в небытие.

Однако я забегаю вперед.

К условленным четырем часам я вышла из галереи на яркое солнце и направилась в сторону «Какао-хауса». Свободных столиков на террасе не осталось, и я нашла место на траве, откуда было удобно выглядывать Энни и Элспет.

Из дверей расположенного неподалеку дворца Кельвингроув нескончаемым потоком выходили посетители — молчаливые и пресыщенные впечатлениями. Они только что во всех подробностях изучили коллекцию подарков ее величества: серебряные ларцы, боевые топоры, усыпанные драгоценностями домашние туфли и тому подобное. На мой взгляд, это собрание роскошных безделушек смотрелось кричащей безвкусицей на фоне окружающей бедности: Глазго кишел нищими, среди которых было немало детей, — но заезжим устроителям выставки не было до них дела. Неужто при виде этой пышной несуразицы меня одну подмывало воскликнуть «Олухи! Дураки! Болваны!»? Разумеется, я подавляла эти порывы и старалась не принимать близко к сердцу оборванных пьянчужек, которые шатались в людных местах, потрясая грязными кулаками и бормоча проклятия. Порой мне кажется, что я сама — усилием воли или посредством воображения — в лице этих оборванцев выпустила наружу собственных демонов и вложила в их уста свой протест против равнодушной толпы.