— Старается держаться и не показывать боль, но у него это хреново получается, а мы с матерью играем дешевый спектакль, делая вид, что все хорошо, — горько усмехаюсь и отпиваю холодного пива. — А самое смешное то, что он не верит в нашу игру, но, чтобы не расстраивать мать, тоже делает вид, что так и должно быть. Вот такой порочный круг.
— Знаешь, медицина не стоит на месте, и известно много случаев, когда человеку удавалось, если не победить рак, то с помощью правильного лечения значительно продлить жизнь…
— Не нужно этих речей, они, знаешь ли, ни хрена не воодушевляют. Мы и так сделали все, что могли, пытаясь продлить жизнь отца. Дальше остается надеяться только на… — замолкаю, потому что не знаю, что сказать. На бога? Это сказка для тех, кто в него верит. — Знаешь, раньше я думал, что деньги решают все. Абсолютно все. А вот они, деньги, у нашей семьи их достаточно. Да, эти бумажки продлевают жизнь, но до конца откупиться от смерти нельзя. Вот такая вот гребаная карма, — допиваю пиво и иду за очередной одной бутылкой.
— Согласен, судьба еще та тварь. Иногда такие сюрпризы выкидывает, — хмыкает Тимур и достает сигареты. Беру у него одну, прикуриваю, глубоко затягиваюсь, впуская в лёгкие горький дым. Тим знает, что говорит, его сука-судьба не пожалела. Или сука-любовь перевернула всю его жизнь. — Может, нажремся? У меня повод есть — год как холостой.
— Нет, у меня сегодня свидание.
— Так бери свое «свидание» и приезжайте ко мне в загородный дом. Мясо на углях пожарим. Сауна, бассейн, свежий воздух.
— Я бы с удовольствием посетил с той девочкой и сауну, и бассейн, но, к сожалению, пока это невозможно.
— Так это не Диана? — Тимур выгибает брови.
— Не-е-ет, Диана там и рядом не стояла, — ухмыляюсь я, вспоминая рыжеволосую малышку. Эта девочка вот уже сутки не дает покоя. Занимает собою все мое жизненное пространство. Будоражит и возбуждает любая мысль о ней. Даже чертовы звезды на ее пижаме кажутся сексуальными. Они мне снились сегодня ночью, а точнее то, как я срываю с девочки чертову пижаму, зарываюсь в волосы и рывком притягиваю к себе. А потом… от таких фантазий вдруг все тело приятно сводит. Со мной такое впервые. Чтобы маленькая девочка ворвалась в голову и перевернула там все.
— Ого, и кто тебя в очередной раз так зацепил? — ржет Тим.
— Не поверишь. Девушка девятнадцати лет с пушистым зайцем и в пижаме со звездами. Маленькая рыжая девочка. Чистая, наивная, никем не тронутая, неискушенная. И у меня на это стоит, аж яйца сводит.
— Вот таких-то «девочек» и надо бояться, Арт, — уже вполне серьезно говорит Тимур. — Простым девкам что нужно? Тряпки, айфон, украшения, и прочее. А таким «девочкам» этого мало. Они сначала в голову врываются, затем в сердце, а потом уже всю душу выворачивают наизнанку, опустошая ее.
— Не нужно всех мерить своим опытом. Нет, я с тобой согласен: если впустить бабу в душу, то она, конечно, там все разворошит. А я просто ее хочу. Примитивно и похотливо развратить маленькую девочку. В этом есть свои прелесть и азарт, — говорю и загораюсь.
— Ну, попробуй, — хитро прищуривается Тимур, словно знает больше меня. — Я уже хочу видеть эту фею, которая тебя приручит.
— Ошибаешься, я никогда не ставлю в приоритет женщин и не пускаю дальше, чем им положено.
Тимур продолжает ухмыляться, хочет что-то сказать, но нас отвлекает звонок моего телефона.
— Да, мам, — отвечаю, но мне совершенно не нравится, как она всхлипывает.
— Артур, отцу прямо на совещании стало очень плохо, его увезли в клинику! — рыдает в трубку мать. Подсознательно я давно готов к смерти отца, потому что это неизбежно, вопрос времени. Но по моему телу все равно проносится волна жара, от которой сразу же бросает в холодный пот. — Артур… он… он… доктор сказал… — ее речь становится бессвязной.
— Я сейчас приеду, — отвечаю, слыша, как она плачет. — Успокойся, все будет хорошо. Ты слышишь, его вновь поставят на ноги, — говорю, хотя сам в это не верю. Она сбрасывает звонок, а я мчусь в клинику.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})* * *
Все хуже, чем я думал. Отец в реанимации, без сознания. Доктор не оставляет нам никаких шансов. Кроме гребаного чуда, в которое я уже готов поверить. Единственное, что обещают врачи — это долгая кома. Отец может несколько месяцев оставаться жив, но только как овощ. Мать еще не знает этого, она надеется на гребаное чудо, а я не хочу ее лишать этой надежды, иначе она ляжет рядом с отцом. За время его болезни, ее здоровье тоже подорвалось: гипертония, проблемы с сердцем и сосудами. Все поддается лечению, но ей нельзя нервничать, поэтому я молчу, скрипя зубами.
— Нужно ехать и в Израиль, — говорит мать, когда мы возвращаемся из клиники домой.
— Его нельзя транспортировать, — стараюсь отвечать спокойно, хотя хочется выкрикнуть ей правду о том, что это все…
— Не сейчас, а когда Роберту станет лучше. Я пока договорюсь.
— Хорошо, — киваю и нервно сигналю, чтобы нам открыли. Ворота разъезжаются, и мы въезжаем во двор родительского дома. Я редко здесь бываю, в основном живу в пентхаусе. Дом огромный, родители любят роскошь и пространство.
Помогаю матери выйти из машины и провожаю ее до двери.
— Не уходи, побудь со мной. Мне страшно и холодно одной в этом огромном доме. — Киваю, соглашаясь.
Долго выслушываю бред про лечение в Израиле, клинику, условия и про погоду, которая тоже вылечит отца. Речь матери вонзает в мое сердце все больше ржавых иголок. Очень тяжело видеть, как человек цепляется за воздух. За надежду, которой нет. Чувствую себя отвратительно оттого, что скрываю от матери правду. Но и сказать, что надежды больше нет, тоже не могу! Отпаиваю мать успокоительным, а в себя заливаю виски, чтобы заглушить боль и орущую совесть.
К вечеру мать засыпает. Ее буквально вырубает большая доза успокоительного, меня же алкоголь не берет. Хлещу виски как воду, сидя в кабинете отца и рассматривая его вещи на столе. Подставки из черного камня, статуэтку из слоновой кости, зажигалку из белого золота, раритетные часы, которые он купил на аукционе в Швейцарии, какие-то документы, которые он, видимо, изучал накануне. Здесь никогда никто ничего не трогал и не переставлял — отец не любит, чтобы кто-то вторгался в его пространство. Когда я был ребенком, он не впускал меня сюда, даже мама здесь бывала редко. А прислугу увольняли безоговорочно, если та смела хотя бы раз переставить вещи в его кабинете. Для отца это был храм. А сейчас я занимался вандализмом, вторгаясь сюда.
Сижу в кресле отца, читаю бумаги, разбрасывая их. Сделка с «Гидромедь» летит на пол, договор о поставках сырья — тоже. Ни одна удачная сделка не спасет вам жизнь… Беру статуэтку и запускаю ее в громко тикающие часы. Разбивая их к чертовой матери. Время останавливается, и наступает мертвая тишина, которая режет мне уши. Допиваю виски и сжимаю голову, пытаясь остановить пульсацию в висках. Хозяин кабинета никогда не был идеальным отцом, между нами много недопонимания. Мне по-прежнему не хочется становиться его приемником, но все равно невыносимо больно осознавать, что отец никогда сюда не вернется.
Встаю с места, отшвыривая осколки стекла от часов, выхожу из кабинета. Почти выбегаю на улицу и глубоко дышу прохладным майским воздухом. Опьянение все же есть: тело ватное, губы немеют, а мозг абсолютно трезвый. Вынимаю из кармана телефон и набирают номер Леры. Сам от себя не ожидал, но она единственная, кого я сейчас хочу слышать и видеть. Вероятно, мне просто нужно разгрузить мозг, иначе сорвусь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Алло, — робко отвечает девочка, и я пьяно улыбаюсь в трубку. Не будь она больна, прямо сегодня сожрал бы ее всю, полностью.
— Какие цветы ты любишь?
— Что? — тихо спрашивает она.
— Какие цветы ты любишь?! — настойчиво повторяю вопрос и иду к машине.