* * *
Самым известным врачом на областной больнице был заведующий хирургическим отделением, Михаил Михайлович. Между собой зэки, как водится, звали его Мих- Мих.
Фамилия его была… Нет! Не скажу. Каждому человеку надо оставлять шанс на покаяние…
Мих- Мих был известен тем, что тех, кто ему не нравился, он резал на операционном столе без наркоза.
Тяжелобольному за курение в палате мог объявить, что лечить его не будет и выписать обратно в лагерь.
Только что прооперированных, отправлял в ШИЗО.
Ещё в хирургии было три медсестры. Работа в зоне считалась престижной.
Государство доплачивало им за женский риск в мужской колонии. Называлось это «за боюсь». Хотя в лагере вряд ли кто посмел бы их обидеть.
Дежурили медсёстры посменно.
Татарка Фаина была красивой восточной женщиной и такой же злой. Молча вкалывала укол и выходила. Второй была Раиса Ивановна, толстая женщина предпенсионного возраста. Третья была, Татьяна Ивановна, Таня. Высокая, стройная, лет тридцати, с пучком рыжих волос.
Лицо у нее было очень милое, с ямочками на щеках, а глаза с синевой, цвета сапфира, миндалевидной формы, слегка удлиненные карандашом. Она казалась похожей на добрую фею.
Медсёстры нравились, как нравятся любые женщины в подобных условиях. Из тридцати пяти человек лежащих в хирургическом отделении, все тридцать пять, включая педераста Яшку Ушастого томилось похотью.
Держала Таня себя довольно уверенно и свободно, говорили, что она не замужем. Одна воспитывает дочь. До этого служила медсестрой в Афганистане. Там платили чеками. Деньги ей были нужны. У дочери было редкое заболевание, сопровождающееся повышенной ломкостью костей- несовершенный остеогенез.
Когда я после наркоза пришёл в себя, то увидел женские глаза, смотрящие на меня. В этих глазах была Вселенная.
Таня смотрела на меня долгим, добрым, правда, чуть-чуть с горчинкой взглядом.
А мне, несмотря на боль, хотелось погладить пушистую гривку её волос.
* * *
Мои ноги были закованы в металлические аппараты, состоящие из четырех стержней, которые соединяли несколько колец. В кольцах были туго натянуты перекрещенные спицы. Крепили конструкцию гайки и болты.
Сломанные кости, протыкались металлическими спицами под углом девяносто градусов, туго натягивались и фиксировались.
Когда тебе протыкают кость спицей – удовольствие небольшое, но выбора нет. Либо терпеть, либо хромать всю жизнь.
Ноги болели так, словно у них были зубы, с которыми только что поработала бормашина. Я по прежнему не мог ни сидеть, ни стоять.
Через две недели зашёл доктор Бирман. Потрогал, как натянуты спицы. Что то подкрутил гаечным ключом.
Выгнал всех ходячих из палаты. Сказал:
– Вижу, что настроение не ахти. Всё понимаю. Но пойми и ты. Тебе надо вставать. Заставлять себя стоять и ходить. Иначе инвалидность. И ещё…Запомни. Если ты сейчас уступишь, считай, что тебя уже нет.
Говори себе эти слова, когда тебе будет страшно. Или когда захочется просто лечь и ничего не делать.
Тогда ты не просто выживешь, но и останешься человеком!
Через неделю я начал уже начал делать небольшие прогулки к туалету. По дороге несколько раз останавливался, прижимаясь спиной к холодной стене.
* * *
Рано утром в палату принесли доставленного по скорой пожилого зэка.
Пока готовили операционную, он пришёл в себя. Лёжа на кровати- закурил.
В палату ворвался Мих Мих, морда красная, злая. Из под белого халата выпирает пузо, обтянутое форменной рубашкой. За спиной маячит капитан Бирман. Зав отделением спрашивает отрывисто:
– Кто курил?
Больной зэк, с отсутствующим лицом измученного болью человека, медленно загасил окурок.
– Ну я?
Заведующий отделением ошалел от такой наглости.
– Борзый?…По жизни – кто?
– Вор- я.
– Кто-ооо?
Назвавшийся вором человек, с трудом приподнялся в кровати, сел, демонстрируя спокойную уверенность в себе и чувство собственного достоинства.
– Вор!
Палата заволновалась. Зэки начали подниматься с кроватей, чтобы разглядеть законника.
Мих Мих крутанулся на каблуках. Побежал к выходу. Бросил.
– В операционную его!
Пожилого арестанта звали, Вадик Резаный. Пока его оперировали прибежал человек от смотрящего.
Кровать перенесли в отдельную палату. Застелили новым постельным бельём. Набили тумбочку чаем, сигаретами.
Пока Резаный отходил от наркоза, с двумя сопровождающими, пришёл сам смотрящий, Мирон.
Заглянул в окошко. Затем зашёл в палату. Вид у него был задумчивый и скорбный.
Коротко глянул на спящего человека, назвавшегося вором. Ничего не сказал. Вышел.
В бараке шли тихие разговоры. Вор или самозванец?
Если вор, тогда почему не было прогона, о том, что едет вор? Почему его не встретил смотрящий?
Если он самозванец, почему его не заколбасили прямо в палате?
Утром, моя полы, Яшка Ушастый сказал, что ночью Вадика Резаного спецэтапом вывезли за пределы управления.
– И с тобой не попрощался? – спросил Кипеш.
Яшка, что- то пробурчал.
Заматеревший на лагерной службе Мих Мих вздохнул с облегчением, нет человека, нет проблемы. Кем бы не оказался Вадик Резаный, вором или самозванцем, это была лишняя головная боль.
* * *
Думаю, что тех, кто попадает в советские тюрьмы надо отправлять на судебно- психиатрическую экспертизу. Всех и без исключения.
На мой взгляд только сумасшедший может так упорно стремиться в эти стены, где его бьют, унижают, лишают свежего воздуха, общения с близкими и много ещё чего.
Нужно быть полным идиотом, что бы подвергать себя таким лишениям из-за чужого кошелька с какой-нибудь жалкой трёшкой или червонцем. Я встречал одного товарища, который гордо носил звание особо опасный рецидивист за украденную по молодости овцу из колхозной отары, потом сразу же после отсидки- два мешка картошки. Потом рецидивист свёл полуживую от старости корову у своей соседки.
Такая уголовная карьера не редкость. Когда я встретил этого уркагана где-то на этапе, тот поведал, что на этот раз получил четыре года, за то, что через закрытое окно забрался на стройку дома, где обнаружил несколько ящиков с кафельной плиткой. Пока он в задумчивости чесал свой затылок, нагрянул прораб и вызвал милицию.
Следователю незадачливый воришка признался, что хотел плитку умыкнуть. Обрадовался как дитё, что дали четыре, а не семь, как особо опасному.
Я сказал:
– Дурак ты, дурак. Мог бы вообще ничего не получить, сказал бы следователю, что залез не красть, а по нужде. При самом скверном раскладе получил бы 15 суток и через две недели полетел бы на волю белым лебедем.
Рецидивист задумался. Потом сказал:
– Не-еее! Если бы соврал, судья дал бы по максимуму. А так за честность дали ещё по божески.
Ну как такого человека не отнести к разряду сумасшедших?
Если психическое состояние подследственного вызывало у следователя беспокойство, тот назначал экспертизу, обычно амбулаторную. Её называли пятиминуткой.
Психиатры диагноз ставили за пять минут, без какой либо диагностики. Решающим зачастую могло стать случайно оброненное пациентом слово или наоборот нежелание отвечать на какие-либо вопросы.
Как правило, медики советской школы не ошибались, если признавали больным здорового, потом лекарствами доводили его до поставленного диагноза.
Как мне в последствии пояснил один доктор, психические заболевания имеют специфическую клиническую картину. Диагностические исследования не обязательны, они нужны только в случае сомнений.
Сомнений, как правило, не возникало.
Как правило, тех кто совершил серьезное преступление: убил с особым цинизмом, а потом съел, направляли на стационарное обследование.
Мне же судя по всему ни то, ни другое не светило. Человек, совершивший хищение государственного или общественного имущества в крупном размере, и признанный идиотом, это действительно выглядело неправдоподобно.