Читать интересную книгу Нена - Владимир Зензинов

Зажил я Робинзоном. Гуси еще не показывались. Я или на лыжах бродил с Неной по окрестностям или лежал в своей юртенке за книгой, греясь у камелька. Мерз, немножко голодал, но был счастлив.

Есть какое то неизъяснимое наслаждение в такой жизни — вдали от всего, наедине с самим собой, среди дикой и чуждой обстановки. Солнце уже перестало закатываться, ночью оно становилось розовым и волшебным светом окрашивало снег. Бормотали по ночам куропатки. Однажды они даже устроили свое токовище у меня на крыше, чем привели Нену в неописуемое волнение. Но и я оказался чрезвычайно восприимчивым к голосам весны. Первый же пролетевший над Сиктяхом гусь прогнал мой сон — я немедленно услыхал его крик и вскочил с постели.

С этой минуты я потерял покой. Гуси — сначала парами, потом вереницами. Стройными станицами пролетали царственные лебеди, звонко трубя серебряными голосами. Шумливыми черными толпами низко надо льдом реки стремились утки. Бесконечное множество куличков — песочников, плавунчиков, турухтанов, камнешарок. Бекасы, кроншнепы… Кого, кого тут не было. Притаившись за льдиной, я сидел с ружьем и не мог налюбоваться на это нашествие. Скоро мне надоело стрелять и двустволку я заменил биноклем. Мне нравилось, лежа на снегу, следить за южным горизонтом, откуда выходила Лена. Я смотрел, как из-за горизонта одна за другой появлялись стаи птиц, как веером, пучками, пачками разбрасывались они по воздуху — непрерывно, непрестанно. Это походило на какой-то фейерверк, как будто где-то там далеко, на горизонте, пучками одна за другой вылетают звезды римских свечей и рассыпаются в вышине. Воздух был полон ликующего весеннего гама, видно было, что сами птицы опьянены своим количеством, своим криком, весной, солнцем.

Нена должно быть переживала нечто подобное тому, что переживал я. Она послушно лежала рядом в снегу и, не отрываясь, глядела на этот птичий поток — глаза ее горели.

Около месяца прожил я в Сиктяхе — из них не меньше двух сплошных недель продолжалась эта вакханалия северной весны.

Солнце уже растопило льдину в моем окне и мне пришлось заменить ее вдвое сложенным листом «Русских Ведомостей». В ночь на первое июня наступил так долгожданный момент — тронулась Лена.

Кто не видел ледохода на Лене, тот не может себе и представить этой картины во всем ее величии. По размерам своим Лена считается одной из самых больших в мире рек — если не ошибаюсь, ее считают третьей (сначала, кажется, Миссури, потом Нил). Длина ее до сих пор не установлена — кто считает 4.500 верст, кто свыше 6.000. Ширина ее у Якутска — около 10 верст, несколько ниже — достигает 60 верст (конечно, с островами), но возле Сиктяха и Булуна она сдавлена каменными берегами и идет одним руслом шириною не более трех верст — как бы в каменном жерле. О силе и количестве воды в Лене можно судить по тому, что ширина ее морской дельты равняется пятистам верстам! Там она разбивается на бесчисленное количество рукавов и интересно, что до сих пор еще не найдено то основное русло, которым Лена впадает в океан, прокладывая себе дорогу к морю через груды ила, песка, вырванных с корнями деревьев, вынесенных громадой вод… Уже по одним этим данным можно судить, что из себя должен представлять ее весенний ледоход.

Добавьте к этому, что лед на Лене достигает 3-4 аршин толщины. Теперь вообразите сами, что может происходить на Лене во время ледохода, когда образуется в каком-нибудь месте ее затор. Затор происходит обычно в изгибе реки, где собирается много льдин, и образует естественную плотину. Вся масса воды и колоссальных льдин напирает на эту плотину — вода быстро поднимается, льдины — величиной в целые дома — сталкиваются, растираются в порошок или громоздятся одна на другую. А сзади идет новая вода, идут новые льдины… Во сколько лошадиных сил должно образоваться здесь давление? — Какой математик разрешит эту задачу? Я видел, как льдинами Лена срезала края берега с растущими на нем деревьями с такой же легкостью, с какой нож режет масло. Я наблюдал однажды в течение, по крайней мере, полуминуты грандиозную картину фонтана из огромных льдин, которые с чудовищной силой выбрасывались на воздух… И все кругом полно гула и грохота, сопровождаемого стеклянным звоном рассыпающихся льдинок…

А какие храмы, часовни, памятники остались на берегах, когда схлынула первая бурная вода! Каким сверкающим светом блистали они на фоне черной воды и голубого неба, прозрачные как стекло, как леденцы. Как интересно было пролезать запутанным, причудливым лабиринтом между этими перевернутыми, поставленными торчком, нагроможденными один на другой так, что они образовывали своды, торосами…

Проходили по реке уже последние льдины, а берег все еще был усеян этими громадами. Вот, наконец, показался и первый паузок с рыбаками, плывущими на низовые пески Лены из Якутска. Мы с Неной давно уже караулим этот момент — наши вещи собраны и сложены. Я несколько раз стреляю из ружья, мне с паузка отвечают тем же (таков здесь обычай) — и паузок подходит к берегу. Через несколько минут мы с Неной вместе с нашими вещами уже на паузке. Там, вместе с якутами-рыбаками, обтрепанный русский — оказывается, какой-то заблудший в Якутск актер. Он рассказывает мне якутские новости, угощает жареной картошкой — лакомство, которое в Булуне весной всегда является таким желанным и таким вкусным.

Через сутки я уже дома, в Булуне. Нас торжественно, с ружейными выстрелами, встречает все население — я радостно здороваюсь с товарищами, Нена озабоченно обнюхивает своих выросших детей, которые визжат от радости.

Проходит лето. Приближается конец моей ссылки-с последним пароходом я еду в августе в Якутск. Новые впечатления, новая для Нены пароходная обстановка. Ее, видимо, поражают эти перемены и она инстинктивно жмется ко мне, уверенная в том, что я все знаю, все понимаю. Мы гуляем с ней по берегу, пока на пароход грузят дрова, в остальное время она послушно и чинно лежит либо у меня в каюте, либо около моего стула на палубе. Только один раз было с ней приключение. Наш пароход остановился около Жиганска для приемки дров. Когда-то это был «город», теперь от него осталась лишь почерневшая деревянная церковь, возле которой живет со своей семьей священник, и несколько якутских юрт. Мы шли с Неной по улице — около дома священника показался прекрасный белый петух. Не успел я опомниться, как Нена рванулась вперед, послышался отчаянный петушиный крик, в зубах Нены остался весь роскошный хвост петуха — его краса и гордость, а сам он успел перемахнуть через соседний плетень. Я схватил Нену за шиворот — она дрожала от возбуждения. Только тогда я сообразил, что никогда еще в своей жизни Нена не видала кур и эти незнакомцы, конечно, должны были произвести на нее впечатление. Сказалась в ее крови и дикарка. Это и позднее бывало — когда она видела какое-нибудь новое животное, она от волнения начинала в буквальном смысле слова трепетать.

Якутск произвел на нее сильное впечатление своими улицами, домами, множеством народа (по сравнению с Булуном, конечно, где всего то было не больше тридцати домов). Но, признаться, и я был взволнован. Ведь я уже четыре года не видел такого большого города, четыре года жил по существу в условиях охотничьей, кочевой жизни. Помню, с каким изумлением остановился я при встрече с какой-то местной щеголихой, одетой по последней моде, дошедшей до Якутска. Была она в очень короткой и очень узкой юбке и я был так поражен ее необыкновенным видом, что остановился и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида. Но я также заметил, что и прохожие с любопытством на меня оглядываются — очевидно, и мой северный костюм отличался от местного. Со смехом поймал я себя также на том, что, ходя по городу, я, оказывается, предпочитал ходить серединой улицы, а не тротуаром. Очевидно, за эти четыре года одичание коснулось и меня.

Нена в Якутске обращала на себя большое внимание и прохожие нередко меня спрашивали, не волк ли это. Мне такое внимание к ней было приятно.

Теперь каждый день подносил Нене сюрпризы. Большие дома, лестницы, большие комнаты, на улицах какие-то странные грохочущие сооружения на колесах (Нена в своей жизни видела только сани), какие-то необыкновенные собаки — таксы, болонки. Но самое сильное впечатление на нее произвели, конечно, кошки. К ним у нее был какой-то болезненный интерес, она, по-видимому, считала, что каждая кошка подлежит немедленному уничтожению и при виде ее, где бы то ни было, бросалась на свою жертву, забывая все. Память у нее была изумительная — она всегда на мгновение останавливалась, приподнимала голову и водила носом перед подоконником, на котором она вчера, два дня тому назад или неделю тому назад видела кошку, она всегда снова тщательно обнюхивала ту подворотню, куда в паническом страхе от нее бросилась несколько дней тому назад кошка…

За дикость ее нрава мне пришлось также поплатиться и тем, что во дворе того дома, где я жил, она прокопала ход под забор и передушила нескольких кроликов, которых выращивал в специально отгороженном для них садике ссыльный товарищ поляк.