Читать интересную книгу ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО - Вадим Белоцерковский

Отца явно тянуло к писательству. Уже в США он начал «марать бумагу» — что-то сочинять. В архиве у отца оставалась старая толстая тетрадь с его первыми опусами. Я видел ее недавно в литературном архиве (РГАЛИ). В Симбирске, как я уже говорил, отец написал и опубликовал два маленьких сборника рассказов по мотивам своей прежней жизни. Они тоже были весьма примитивны, но, на мой взгляд, отмечены талантом и силой. Молодой варварской силой! И уже замаячил перед отцом театр. В 1919 году в Симбирске он инсценировал один из своих первых рассказов «Бифштекс с кровью», и эта инсценировка получила вторую премию на всероссийском конкурсе. В 1920-м отец пишет свои первые пьесы: «Этапы» и «Эхо». Последняя была поставлена на столичной сцене — в театре им. Революции.

Однако самым ярким событием симбирского периода, на мой взгляд, была встреча отца с Троцким, во время которой отец во всю силу проявил свой американо-анархистский характер. Троцкий приплыл в Симбирск на пароходе в 20-м, если не ошибаюсь, году вместе с Роменом Ролланом. В программу их знакомства с городом входило и выступление гостей перед городским Советом. Первым должен был выступить Троцкий. Отец встречал высоких гостей как глава города и провел их в комнату за сценой.

О том, что там произошло, моей матери рассказывала жена Иосифа Варейкиса (ее муж был тогда председателем горсовета Симбирска), присутствовавшая при встрече Троцкого с отцом.

Стояли холодные осенние дни, здание Совета не отапливалось, и никто, ни гости, ни хозяева не снимали пальто. Троцкий стоял в накинутой на плечи шинели и разговаривал с отцом в ожидании приглашения на сцену, в президиум. И когда приглашение последовало, Троцкий повернулся к выходу на сцену и сбросил с плеч шинель в уверенности, что стоявший рядом отец подхватит ее, но тот убрал руки за спину.

— У всех в комнате дух захватило, — вспоминала жена Варейкиса, — что же сейчас будет?! Троцкий, напомню, был тогда вторым после Ленина человеком в стране, грозным наркомом обороны и главнокомандующим всеми родами войск Красной Армии.

Почувствовав, что отец шинель не подхватывает, Троцкий успел схватить ее за спиной, когда она уже пролетала мимо его заднего места, и гневно-вопросительно взглянул на отца, сверкнув стеклами пенсне. Белоцерковский, рассказывала Варейкис, тоже вперил в него свой «гневно-принципиальный» взгляд: «Мы не для того революцию делали!» — и не шелохнулся. Троцкий вынужден был сам бросить шинель на стул у стены и прошел на сцену.

— Если бы Троцкий, — говорил мне отец, рассказывая о борьбе вождей (которые «всегда большое говно»!), — победил Сталина, то он тоже наверное стал бы диктатором, хотя был, конечно, намного умнее Сталина.

Из рассказов отца о времени НЭПа мне запомнился яркий эпизод встречи отца со Сталиным. На улице! Сталин большую часть своего рабочего времени проводил в здании ЦК на Старой площади и оттуда часто ходил пешком в Кремль, где он жил. Ходил по улице, сейчас это, видимо, Ильинка (а, может быть, это была Варварка?), на которой находилось что-то вроде биржи. Отец, помнится, называл ее «золотой биржей».

И вот около этой биржи отец однажды повстречался со Сталиным. Сталин шел неспешно в своей знаменитой солдатской шинели, о чем-то сосредоточенно думая и ни на кого не глядя. Шел, видимо, без охраны. На тротуаре около биржи всегда толпились разные буржуазные элементы, брокеры и прочие «нэпманы», и Сталин двигался через их толпу. Нэпманы, вспоминал отец, узнавали его, отводили глаза, но... освобождали ему дорогу. Создавался этакий коридор, по которому и шел Сталин.

— Нэпманы, — комментировал отец, — не догадывались, кому они уступали дорогу! Своему могильщику, который через несколько лет разгонит их биржи, реквизирует их золото и бриллианты, а потом и многих из них упрячет в места не столь отдаленные...

А я думал, вот пока не начал Сталин свой террор, войну с народом — не боялся ходить без охраны. А потом — будет ездить «на шести машинах», чуть ли не с двойниками!

С моей матерью отец познакомился в Симбирске. В больнице. Жизнь была голодной, главной пищей была вобла. «Вобла революцию спасла!» — говаривал отец. Он, разумеется, не позволял себе никакого «властного» приварка к пайку и, заболев какой-то странной болезнью желудка, попал в больницу, где мать работала медсестрой. Матери было тогда 19 лет, отцу — 34.

Биография матери простая, но не без романтики. Родилась в селе Михайлов Погост Великолуцкого уезда Псковской губернии в семье деревенского сапожника — единственной еврейской семье в округе. Как семья матери попала в такую русскую глубинку и откуда, я, увы, не знаю. (А надо было бы дознаться, но инфантильность помешала.) Видимо, когда-то давно предки матери туда перекочевали из Германии. (В то время как отцовский род идет из Испании.) В Великих Луках мать без проблем поступила в гимназию, благо других претендентов на заполнение «процентной нормы» для евреев не было, в 1917 году окончила ее и где-то между двумя революциями уехала учиться в Саратов, в медицинский институт. Почему в Саратов — к своему стыду, тоже не знаю. Но успела окончить только первый курс. Началась Гражданская война, эпидемия тифа, и всех студентов разбросали по волжским городам, по госпиталям. Так мать и оказалась в Симбирске.

Вскоре после Гражданской войны, когда отец с матерью приехали из Симбирска в Москву, поздно вечером в темном арбатском переулке на них напало пятеро или шестеро молодых уголовников: хотели, видимо, поживиться, у матери сумочку вырвать, а может, что и похуже. Мама рассказывала, что она и оглянуться не успела, как двое из нападавших уже лежали на земле, сбитые ударами отца, третий нарвался на прямой удар в нос, и упал, обливаясь кровью. Тут мать увидела нож в руках одного из нападавших и закричала. Отец обернулся и, отразив руку с ножом, свалил и этого негодяя. И вся банда ударилась в паническое бегство.

И на такое был способен отец.

Но самым большим подвигом отца был, на мой взгляд, его уход от партийной карьеры, которая складывалась у него очень успешно. Даже будучи еще несмышленым юнцом, я с каким-то особым чувством уважения разглядывал удивительный документ: на бланке ЦК ВКПб сообщалось о предоставлении отцу «бессрочного творческого отпуска для занятия литературой». Повзрослев, я понял, что это — уникальная бумага! Действительно, много ли было в истории случаев, когда люди добровольно, ради творчества, отказывались от пребывания во власти, от властной карьеры?

Между прочим, когда отец работал в орготделе ЦК (на своей последней партийной работе), вместе с ним там трудился не кто иной, как Ежов! Отец, показывая мне его на коллективной фотографии сотрудников орготдела (руководил им в тот момент Л. Каганович), сокрушался:

— Ходил такой тихенький, плюгавенький. Мышь серая! Если бы я знал, что из него выйдет, — застрелил!

С «занятием литературой» связана история появления псевдонимной приставки «Билль» к фамилии отца. В двадцатые годы в России появился еще один писатель Белоцерковский, и отцу в связи с этим посоветовали придумать себе псевдоним. На Западе, начиная с английского флота, отца звали «Билл». Фамилия Белоцерковский для англо-саксов была нестерпимо длинной, и они сокращали ее по первым трем буквам — Бел, что по-английски читается как Билл. И отец решил приставить это имя к своей фамилии, русифицировав его с помощью мягкого знака.

После ухода отца с партийной работы он до 1929 года продолжал жить в «Пятом доме Советов» в переулке Грановского, в котором жили партийные работники и почти все лидеры партии. В этом доме я и родился в сентябре 1928 года. И во дворе этого дома Семен Михайлович Буденный предрек однажды мою судьбу.

Въехав во двор на своем знаменитом коне, он увидел мою маму, гулявшую с коляской, в которой я тогда пребывал, подкрутил свои знаменитые усы — мама, видимо, показалась ему достойной внимания! — и, заглянув с коня в коляску, изрек: «Гарный казак будет!». Так вот я и казакую всю жизнь, по-нынешнему — диссидентствую. Наворожил, злодей!

Злодеем он был, между прочим, самым настоящим. Вскоре после описанного эпизода застрелил свою боевую жену, казачку, прошедшую с ним всю Гражданскую войну. Отец рассказывал, как однажды поздно вечером в подъезде, где мы жили и где выше жил Буденный, начался шум, какое-то тревожное движение. Отец открыл дверь на лестничную площадку, по лестнице бегали военные, штатские, врачи. Один из штатских приказал отцу закрыть дверь. Потом отец узнал, что жена Буденного устроила ему в тот вечер очередную сцену ревности по поводу связи с какой-то балериной. Славный командарм взял подушку, чтобы не шумно было, и через нее жену застрелил. Сталин дело успешно замял, и этот подвиг Буденного очень мало кому известен.

Читатель понимает, что быть сыном такого отца, как мой, дело нелегкое. В юности, чтобы подтянуться к его уровню, я всячески пытался закалять свою волю и смелость: прыгал с большой высоты, лез в драку (иногда без особой нужды!), в эвакуации переплывал Каму, едва не утонув...