Дорис рассказала, что, когда она была совсем маленькой, еще до рождения моего отца, семья жила в Чикаго, где Сол, ее отец, держал кинотеатр, а мать, Мириам, продавала билеты и ведала прокатом. «Из всех евреев, занявшихся в то время бизнесом, — говорила Дорис, — один только папа не разбогател». Потом он бросил кинотеатр и устроился в фирму по импорту пищевых продуктов «Дж. С. Хофман и Компания», главный офис которой находился в Чикаго. Тут он преуспел, и Хофман назначил его заведующим нью-йоркским филиалом. Сол принял это повышение и переехал с семьей в Нью-Йорк, где и родился мой отец.
Дорис вспоминала, что ее воспитывали совсем не так, как брата. «У нас завелись деньги, когда родился Санни[16]. А это большая разница». Он родился через шесть лет после сестры: у их матери было два выкидыша. Когда на шестом месяце она попала в больницу с пневмонией, врачи сказали, что мало надежды сохранить ребенка. Но в первый день нового 1919 года родился девятифунтовый мальчик, Джером Дэвид, по прозвищу Санни, сынок. «Это было событием, — говорила Дорис. — В еврейской семье, знаешь ли, к мальчику особое отношение. Мать его обожала. Он никогда не бывал неправ. Я тоже считала его совершенством». Хотя Дорис подолгу присматривала за маленьким братом, она никогда не жаловалась. «Мать относилась ко всему с пониманием и не заставляла меня сидеть с малышом, когда ко мне приходили друзья или вообще были другие планы». Отклоняясь от темы — так резко сворачивать с курса, без объяснений, без признаков смущения дозволено только старикам, которым годы дают подобную привилегию и право, она спросила: «Мать никогда не рассказывала тебе, как Санни был индейцем?» Я покачала головой. «Ну так вот, как-то раз, днем, меня попросили присмотреть за Санни, пока мама ходит за покупками. Ему тогда было года три-четыре, не больше. Мне около десяти. И мы из-за чего-то крепко поссорились. Я тут же обо всем позабыла, а Санни так рассвирепел, что собрал свой чемоданчик и сбежал из дому. Он часто сбегал из дому. Когда через несколько часов мама пришла из магазина, он стоял на площадке, с ног до головы одетый индейцем, в головном уборе из длинных перьев и всем прочем[17]. Он сказал: «Мамочка, я убежал из дому, но задержался, чтобы попрощаться с тобой».
Мама открыла его чемодан: он был полон оловянных солдатиков».
Это семейное предание, пересказанное тетей, напомнило мне о Лайонеле из отцовского рассказа «В лодке» (вошедшего в состав «Девяти рассказов»), мальчике примерно того же возраста, что и маленький индеец Санни. Домоправительница миссис Снелл и служанка Сандра ведут такой разговор:
— С ума сойти! Верно вам говорю. Прямо с ума он меня сводит. — Сандра смахнула с колен воображаемые крошки и сердито фыркнула: — В четыре-то года!
— И ведь хорошенький мальчонка, — сказала миссис Снелл. — Глазищи карие, и вообще.
Сандра снова фыркнула:
— Нос-то у него будет отцовский»[18].
Мать Лайонела, Бу-Бу Танненбаум, урожденная Гласс (сестра Симора, Фрэнни, Зуи, Уолта, Уэйкера и Бадди Глассов), входит в комнату и прерывает этот поток поношений, однако остается невыясненным, почему все-таки мальчик сбежал. Бу-Бу находит Лайонела в лодке. На нем — майка «с выцветшим рисунком на груди: страус Джером» прячет голову в песок, разумеется. После длинного разговора, в ходе которого Лайонел отказывается сообщить матери, что заставило его нарушить обещание никогда больше не убегать, Бу-Бу сама забирается в лодку и старается его утешить. Но мальчик разражается слезами: «Сандра… сказала миссис Снелл… что наш папа… большой… грязный… жидюга».
Через какое-то время мать спрашивает у него: «А ты знаешь, что такое жидюга, малыш?»
«Лайонел ответил не сразу— то ли не мог говорить, то ли не хотел. Он молчал, вздрагивая и всхлипывая, пока слезы не утихли немного. И только тогда, уткнувшись в теплую шею Бу-Бу, проговорил глухо, но внятно: «Жидюга… это… — кто… никому ничего не дает…»»[19].
Я начала было рассказывать тете Дорис какую-то историю про моего сына, но она меня перебила: «Пегги, найди себе какую-то работу, какое-нибудь занятие, когда твой сын немного подрастет. Нельзя, чтобы в нем заключалась вся твоя жизнь. В этом нет ничего хорошего. Наша мать жила в своих детях. Хорошо еще, что Санни добился успеха. Они всегда были вдвоем: Санни и мама, мама и Санни. А папа был с боку припека. Его не признавали, не допускали, хотя он этого и не заслужил».
Я спросила, был ли отец рядом во времена их детства, или все время работал, как те, оставшиеся за кадром, отсутствующие отцы в повестях и рассказах Сэлинджера, начиная от отца Холдена, адвоката, с которым мы ни разу не встречаемся, до «Леса» Гласса. Она сказала: «О нет, он часто играл с нами, особенно на каникулах, когда мы ездили к морю. Когда мы были совсем маленькими, папа уносил меня и Санни далеко в море, держал нас под мышки, пока мы качались на волнах, и приговаривал: «Смотрите хорошенько, не пропустите рыбку-бананку». Ах, девочка, мы смотрели изо всех сил».
Тетя Дорис сказала, что имеет только одну «настоящую претензию» по поводу своего воспитания. Ее до сих пор смущает вовсе не то, что семейные истории, связи и все прочее усиленно замалчивались, а то, что родители скрывали от детей один определенный факт, и когда наконец он выплыл наружу, для Дорис, женщины очень уравновешенной, склонной скорее недооценивать разные жизненные обстоятельства, чем делать из них драму, такое откровение было, как она сама определила это, «травмирующим». Это было так ужасно, говорила она, что ей трудно даже припомнить, как все произошло; одно ясно — «родители нанесли им жестокий удар». Когда Дорис было уже почти двадцать, сразу после того, как Санни прошел бар-мицву, родители им сообщили, что они не настоящие евреи. Их мать, Мириам, когда-то звали Мэри, и она, выйдя замуж за Сола, стала «выдавать себя» за еврейку.
До тех пор мне не было известно, что мой отец вплоть до самого своего отрочества думал, будто он чистокровный еврей. Он часто говорил мне, что пишет о евреях-полукровках потому, что хорошо знаком с этой темой. В отличие от тетки, я все время знала, что моя бабушка, их мать, была католичкой. Но, кроме смутного представления о монахах, у меня не было никакого понятия о том, что значит быть католиком, и я никого не расспрашивала. Папа говорил, и бабушка иногда подтверждала, будто она принадлежит к «высокой епископальной» церкви, потому что это звучало «более шикарно», однако на самом деле она была католичкой из графства Корк в Ирландии. Тетя Дорис сказала, что ей странно это слышать. Она, с апломбом истинной жительницы Нью-Йорка, уверяла, что всегда думала, будто мать родилась «в Айове или Огайо, или где-то еще в этом роде», и до сих пор не уверена, была ли та католичкой. Хотя, добавила она, Санни мог знать об этом больше. «Он приставал с вопросами куда упорнее, чем я, и ему, как мальчику, гораздо больше рассказывали». Когда детям сообщили, что их мать не еврейка, Дорис припомнила задним числом какие-то рассказы, обмолвки — да, мать могла быть католичкой, но тогда ей не пришло в голову спросить. «Знаешь, у матери постоянно болела челюсть. Однажды она призналась: это оттого, что, когда она была маленькой девочкой, монахини в ее школе раз в неделю колотили ее по зубам деревянным молотком, чтобы вправить неправильный прикус». Я припоминаю, как бабушка терла себе челюсть и морщилась. Правда, я всегда думала, что она это делала, когда раздражалась: отец воспроизводит в точности тот же самый жест, когда кто-нибудь задает ему слишком личный вопрос или начинает, как он говорит, «компостировать мозги».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});