рассказывала, — серьезно сказал Петр и вдруг рассмеялся. — А теперь, пожалуй, без матери с медведем справился бы!
Они приблизились к кордону. На крыльце стояла Фрося. Заслыша голоса, она заторопилась к ним за ворота. Подойдя, ухватилась за лямку рюкзака, настойчиво потянула к себе.
— Давай донесу — все плечо, чай, оттянул.
— Да что ты, мамка? — Петр обнял ее, легко приподнял. — Да я еще и тебя прихвачу в нетяжесть.
Василий зычно хохотал, выставив торчком густую седеющую бороду.
— Во, мать, какого младенца от медведя уберегла.
Фрося пригнула к себе сына, перекрестила:
— Сохрани в тебе господь отцовскую силу.
Петр хотел шутливо ответить, что силу, полученную им от отца и леса, он и без господа сохранит, но, взглянув в строгие, любящие глаза матери, в нахмурившиеся брови отца, промолчал.
К ночи отправились на вабу. Лес дышал холодом, пугающей тьмой, глухо шумел неумолчным, таинственным шумом. Высокие кроны сливались с бездонной чернью неба, и ярко в прогалах их дрожали звезды.
Василий Кириллович ступал мягко, неслышно, ставя ногу так, что и хворостинка под ней не хрустнет и не зашуршит отживший сухой лист. Петр, подражая отцу, тоже шагал осторожно, но в чуткой тишине то и дело отчетливо раздавались то треск ветки под его ногой, то стук каблука о корень.
Тогда Василий останавливался, поджидал сына и в ухо сердито шептал:
— Ты чего медведем прешь. Ай первой на вабе.
К месту пришли часов в десять. С болота тянуло холодным туманом и торфяным прелым запахом.
Василий остановился на тропке. Шагах в пятидесяти от него начиналось Гнилое урочище — гибельная, топкая низина, заваленная трухлявыми стволами буреломного ольшаника, заросшая крапивой, осокой, частыми гибкими ивовыми побегами. В этой крепи на валежнике волчицы любили устраивать логово, выкармливали своих щенят.
Шагах в полутораста от отца на лазу устроился Петр. Засунув руки глубоко в рукава бушлата, он прислонился к стволу дерева и замер в напряженном ожидании.
Василий расстегнул ворот рубахи, подвел ладонь под бороду к горлу и, чуть нажимая на кадык, издал короткий, негромкий, пробный звук. Послушал. Тишина… Приоткрыв рот, поджимая язык к гортани, протянул долгую глухую ноту, чуть обождал и поднял голос высоко, с перехватом на третий волчий взвыв.
Издалека, откуда-то справа донесся густой, тягучий голос волчицы, а через несколько минут провизг переярка.
Василий, напряженно слушая, вабил. Волчьи голоса приближались. Темнота леса наполнилась тоскливым звериным воем.
Петр родился в лесу. Еще мальчишкой ходил с отцом на подвыв. Все это ему было давно знакомо, привычно, но всякий раз, когда ночью раздавался волчий вой, в сердце закрадывалась тревога, становилось страшно.
Отец запрещал ходить на вабу с ружьем.
— Не утерпишь, коли близко надвинутся, выстрелишь. Тогда — прощай выводок, уйдет километров за десять.
Казалось, волки обязательно выйдут на безоружного Петра. Он крепче прижимался к дереву и старался неслышно дышать. Но Василий Кириллович знал, когда нужно кончать разговор с волками. Точно определив количество волков в выводке, установив его ходы, он умолк, послушал, как, потрескивая валежником, стороной отходят звери, и неторопливо направился к Петру.
— Трудная крепь. Тяжело брать, — раздумчиво сказал Василий Кириллович.
Петр, как и его брат Сергей, знал на двадцать километров вокруг каждую болотину, каждую тропку, знал, какая где гнездится дичь, где какой зверь кормится. Охота для него была обычным, повседневным занятием. Но он никогда так самозабвенно не отдавался ей, как Сергей, не проявлял его неукротимой страсти. Петр добросовестно часами бродил с ружьем в поисках дичи, бил спокойно, тщательно выцелив, наверняка, больше по сидячему. Сергей, наоборот, любил стрелять навскидку, влет, восторгался ловким ударом и, забыв про все на свете, редко-редко когда вовремя возвращался домой к ужину, вызывая у матери тревогу.
Для Петра лес был кормильцем, основой тяжелого, добычливого труда, а для Сергея — прежде всего радостью. И когда, окончив десятилетку, он твердо заявил родителям, что дальше будет учиться на лесничего либо на зоолога, это ни в ком не вызвало удивления.
Чувствуя, что близится исполнение ее заветной мечты, Фрося прослезилась.
— У нас, малограмотных, сын ученым будет, — сказала она. — Возьми, сынок, на учебу мое материнское благословение.
Сергей вместе с Аркадием Георгиевичем и Клавдией Петровной приехали на третий день, уже в темноте. Приехали в рессорной тележке, запряженной грузным лесхозовским мерином Лопухом, известным всей округе своим коварным норовом: чуть в пути зазеваешься, распустишь вожжи — мгновенно круто завернет и галопом домой в конюшню.
Стук колес по мосту услышали на кордоне издалека. Бушуй первым вымахнул на дорогу с оглушительным, свирепым брехом.
Пока Василий возился, зажигая фонарь, Фрося с Петром поспешили в лес за Бушуем.
Братья жили дружно, никогда не ссорились, а при случае всегда рьяно заступались друг за друга. Парни в отцовской деревне и поселке лесхоза остерегались задирать их — знали: тронешь одного — придется иметь дело и с другим.
Братья крепко расцеловались и, не скрывая радости встречи, хлопали друг друга по плечу, засматривали в повлажневшие глаза.
— Во, брат, — воскликнул Сергей.
— Да, брат, — в тон ему ответил Петр.
— Как я вам завидую, — тихо сказала Фросе Клавдия Петровна, любуясь братьями. — Какое счастье такие дети!
Сергей обнял припавшую к нему мать, по-мужски крепко пожал руку отца.
— Не могу, батя, тебя целовать: куда ни нацелишься — гущина!
— Ничего, Сергунька, — прогудел Василий Кириллович. — Мы с тобой не девки, без поцелуев поздравкаемся.
Клавдия Петровна, маленькая, кругленькая, с тугой заколотой косой и свежими, припухлыми губами, от души расцеловала Фросю и прошептала на ухо:
— Люблю я к вам приезжать.
Кто знаком с жизнью обитателей глухих лесных кордонов, тот знает, какой великий праздник для них встреча с друзьями, приезд на побывку родных.
Пройдет день, другой, разъедутся гости — опять одни, опять лесная тишина, думы о близких, затаенная боль разлуки. Но в душе надолго сохранится праздничное воспоминание о милых лицах, добрых словах, радостном смехе и непринужденном застольном шуме, скрасит оно и докучное шуршание унылого осеннего дождя, и тоскливые голоса зимней метели.
Уже давно прокричали полночь петухи, а Фрося все хлопотала. Она то бегала в кладовую за холодным клюквенным квасом, то в погреб за копченой медвежатиной и сладкой брусникой, то в подпол за маринованными шляпками белых грибочков и за солеными розовыми помидорами, то вынимала из печи жаренных в собственном соку рябчиков. Самовар сменялся самоваром, стопочки опоражнивались и снова наполнялись. Деревенские на сале тертые, ломкие, крутые лепешки, ватрушки, пироги с рыбой — стол не умещал всего добра, выставленного гостям из лесных Фросиных запасов.
Василий Кириллович любовался раскрасневшейся смеющейся женой, поглядывал на