Читать интересную книгу Колчаковщина - Павел Дорохов

— «Как же воевать бросить?»

— «А вот так, воткнул в землю штыки и все».

— «Да ведь враг-то стрелять будет?»

«Не будет. Ну и постреляет малость, а как увидит, что мы воткнули ружья в землю, не хотим, значит, сражаться и перестанет. Тогда мы пойдем к ним и скажем: «Братья, бросайте войну, не лейте понапрасну кровь! Чего нам с вами делить? Живите вы себе, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте».

— «И не тронут?»

— «В жизнь не тронут».

Сергей смотрит на Андреича широко открытыми восторженными глазами.

— Ведь можно так, дяденька?

У Андреича молодым блеском загораются глаза.

— Можно, милый, можно! Так будет, так будет!

Сергей прижал ладони к груди, унимает радостное волнение.

— Вот за то и пошел я, дяденька. А то какой я большевик!

Прикорнул совсем близко к Андреичу, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

— Дяденька, ты самый старший здесь, покаяться хочу. Скажи, есть бог или нет бога, я не знаю и боюсь… С вами пошел, потому как вы со злом боролись, добра хотели для всех. Теперь и я за добро умирать буду… А про бога не знаю.

Серьезно, без усмешки отнесся к просьбе молодого монашка Сергея Андреич.

— Что ж, милый, если думаешь легче будет, кайся.

Сидят на нарах, шепотом неслышным шепчутся.

2

Ночью, когда в камере спали чутким настороженным сном, по тюремным коридорам гулко затопали тяжелые шаги. Лязгнули приклады о каменный пол, загремел засов открываемой двери.

Всех словно пружиной подбросило. Монашек Сергей впился в Андреича задрожавшими пальцами.

— Дяденька, боязно мне!

Начальник со списком в руках… Увели пятерых красноармейцев. В камере осталось тридцать пять.

Глубокая скорбь в голосе Соломона.

— Не за себя, за тебя, Вера, страшно. Безумно жалко твою жизнь. Она могла бы быть такой прекрасной.

Вера склонила к Соломону лицо. Через плечи упали две золотые косы.

— Она и сейчас прекрасна. Было счастье в борьбе, было счастье в нашей личной жизни.

На мгновение лицо Веры затуманилось грустью.

— Вот жаль, петь больше не придется.

Тряхнула головой, откинула за спину косы и тихо, будто дитя укачивает, запела:

Спи, мой маленький, усни,Сладкий, сон к себе мани.

Соломон благодарно жмет руку Веры.

— Милая!

Перед ночью Вера обрезала густые русые косы.

— Товарищи, кто выйдет живым, передайте матери.

А ночью опять по коридору гулкие шаги. Лязгают приклады, гремят засовы о двери. У начальства в списке:

— Соломон Лобовский, Алексей Петрухин, Вера Гневенко, Захаров Алексей, Морозов Павел.

— Собирайтесь!

Дрогнула рука Веры в руке Соломона. Потом к начальнику спокойно:

— Позвольте спеть!

— Без пенья обойдется!

Сам прячет глаза, не смотрит. Вера припала к груди Соломона, тихо запела.

Будто ветер степной по траве пробежал. Начальник поднял руку, хотел сказать что-то. Медленно опустилась рука. Повисла плетью и другая — со списком. Солдаты затаили дыхание, замерли очарованные. Может быть, детские годы вспомнили, матерей старых, жен молодых, в деревне оставленных; поля, леса, горы… А, может, горе человеческое, широко — из края в край — расплеснутое, только теперь поняли.

Дрожью зазвенела последняя страстная нота болью жгучей о жизни.

— А! А! А!

Кто-то хрипло вздохнул. Кто-то дрогнувшей рукой стукнул об пол прикладом. Начальник очнулся, стал строгим.

— Молчать! Что за церемонии! Живо!

Вера оторвалась от Соломона, глянула в любимое лицо.

— Я спокойна. Прощай!

Взяла Соломона и Петрухина за руки.

— Идемте.

Сзади, тоже рука с рукой, Захаров и Морозов. Лязгнули железные засовы у двери. В глубине гулких коридоров смолкли шаги. Сергей обратил к Андреичу побледневшее лицо.

— Дяденька… Дяденька… Что же это такое?

Андреич нежно, как сына, гладил молодого монашка по длинным русым кудрям.

У самого дергался подбородок, мелко дрожала левая бровь.

3

Вечером, когда на небе загорались первые звезды и тьма сгущалась вокруг деревьев, на лесную опушку приходили люди с лопатами. Молча, спокойным, деловитым шагом размеряли землю, становились в ряд, плевали в широкие жесткие ладони и начинали рыть. Три аршина в длину, аршин в ширину, аршин в глубину. Яма к яме, бок о бок. Между ямами вырастали холмики пухлой земли.

Будто ждали врага и рыли окопы.

Когда совсем темнело, когда ближние деревья пугающими призраками протягивали косматые лапы, люди бросали рыть, молча вскидывали на плечи лопаты и торопливым шагом уходили в город.

На смену четким твердым шагом приходили другие. Шли спаянным четырехугольником. А в четырехугольнике мелким неровным шагом спешили обреченные. Останавливались у приготовленных ям, стенки четырехугольника раздвигались, и у ям вырастали молчаливые, темные фигуры — у каждой ямы по одному.

Раздавалась негромкая «команда. Упругую тишину рвали залпы, будто большие полотнища сверху донизу разрывались. Иногда от края ямы раздавался клич:

— Да здравствует!..

Клич тонул в коротком залпе и длинной матерной брани.

Когда у ям не оставалось ни одной темной молчаливой фигуры, наскоро засыпали ямы и тем же спаянным четырехугольником уходили в провал ночи. Потом приходили опять и опять. И пока в светлевшем сумраке не начинали обрисовываться стволы деревьев, прыгали по лесу перекатами от дерева к дереву сухие короткие залпы…

Их было пятеро молодых безусых красноармейцев. Шли мелким, частым шагом, осторожно ступая босыми ногами по твердым комьям земли, — сапоги и обмотки давно были сняты солдатами. Самый молодой чуть слышным шепотом, чтоб враг не посмеялся над слабостью:

— Не дойду, братцы, ослаб я. Все тело ноет, места живого нет.

Двое взяли под руки, незаметно поддерживают.

— Держись за нас, легче будет.

Солдат плашмя ударил прикладом по заду.

— Но, но, торопись!

На лесной опушке остановились. Пятеро молодых безусых красноармейцев обнялись. Шепнули слабому на ухо:

— Держись, Ваня, сейчас все кончится.

Младшего передернуло, в зябкой дрожи ляскнули непослушные челюсти. Постарше, с колючими усами, крепко взял за руку, страстным шепотом убеждает:

— Ваня, голубчик, потерпи одну минуточку! Возьми себя в руки! Не дай белякам посмеяться!.. Одну минутку только.

— Ну вы, раздевайтесь! Становись у ям!

У ям смутно забелели голые фигуры красноармейцев.

— Взвод… Пли!

4

Шли будто на прогулку. Впереди — под руку — Петрухин, Соломон и Вера. Сзади, тоже под руку, члены горсовета — Захаров с Морозовым. Комочком льда застряли в Вериной груди тоска, холодит сердце. Чтобы скрыть тоску от других, чтоб растопить ледяной комочек в груди, Вера чуть слышно звенит мелодией «Интернационала».

На лесной опушке, в кольце солдат простились. Со всеми поцеловалась Вера. Чуть дольше, чуть крепче с Соломоном. Соломон сжал Верину руку.

— Крепись, родная!

Вера положила Соломонову руку к себе на грудь.

— Ты слышишь, как спокойно бьется сердце?

В ряд, на два шага друг от друга, лицом к лицу, глаза в глаза с палачами, у пяти ям пять фигур. Взвод нащупывает черными дулами…

Вера закрыла глаза.

Только бы выдержать, не смалодушничать.

Офицер отошел немного в сторону; прикинул взглядом расстояние, помедлил.

— По первому… Взводом…

В голосе офицера нет надлежащей твердости. Голос офицера вздрагивает и ломается в хрипе. О черт, еще подумают; что он волнуется!

Вспыхивает злоба, наливает до краев офицерово сердце.

— Отставить!

Голос офицера звенит, упруго катится по лесной опушке. Частыми неровными толчками забилось сердце… Офицер перевел дух.

— По первому… Взводом…

Долго медлил с командой, с наслаждением выдерживал паузу. У солдат одеревенели руки с ружьями у плеча.

Вера поняла пытку. Открыла вспыхнувшие презрением глаза и тонко и нервно крикнула:

— Негодяй!

Словно плетью хлестнуло по лицу офицера. Почувствовал, как волна горячей крови хлынула от сердца. Остолбенел на миг. Прыгнул вперед, задохнулся в злобе:

— Пли!

Раздался недружный залп. Жутко прозвучал одинокий запоздавший выстрел. Офицер выхватил револьвер, в бешенстве подскочил к солдатам.

— Отставить? Кто там? Застрелю.

От ям хлестнули гневными криками:

— Палачи! Убийцы!

Офицер подбежал вплотную к Соломону, в упор выпустил в него все пули из револьвера. Соломон, захлебываясь кровью, упал в яму и из клокочущего горла хрипло выдавил.

— Подлец! Я жив еще… жив…

Офицер перестал соображать. В диком исступлении спрыгнул в яму.

— А-а, жидюга! Бейте его, бейте!..