Читать интересную книгу Люди на болоте (Полесская хроника - 1) - Иван Мележ

Спешил он и в этот вечер. Глотнул немного огуречного рассола, схватил огурец, чтобы съесть по дороге, и выскочил из-за стола. Мать, почти невидная в душных сумерках хаты с другой стороны стола, посоветовала:

- Возьми еще. Или вот редьки попробуй...

- Наелся уже...

Василь потянулся, отгоняя усталость, почувствовал, как ноет натруженная за день спина, подкашиваются ноги. - Приходи пораньше...

- не удержалась, попросила вслед мать.

Закрывая дверь, услышал, как она вздохнула. Прежде, когда мать еще не знала, что происходит с сыном, спрашивала, куда идет, советовала лучше остаться дома, отдохнуть, потом по счастливому лицу Василя, по разговорам женщин поняла все и лишь вздыхала теперь...

Василь соскочил с крыльца и на миг остановился, думая, как идти улицей или задворками. В другие дни ходил мимо гумна, чтобы не встретиться с кем-нибудь, не задерживаться напрасно, а сегодня припоздал, пока отвел коня на приболотье, - можно идти и улицей. На улице теперь ни души.

Все же подался на пригуменье, привычной стежкой. Миновав черное в потемках гумно, от которого тянуло запахом старой,гнили и сухой свежей ржи, дальше по тропке уже не шел, а бежал, веселый и нетерпеливый, к знакомым, теперь таким милым грушам на краю деревни.

Еще издали заметил, что Ганна уже ждет. Прижалась к столбу, тихо стоит у изгороди. В темноте ее фигура едва заметна, а лица и совсем не видно, но Василь знает: это она.

Кто же еще может быть тут, на их заветном месте?

Она оторвалась от изгороди, сказала:

- Очень ты спешил!

- Очень, - не сразу понял он.

- Оно и видно: петухи скоро запоют!

- Гуза на приболотье водил...

Василь понимает, что это не оправдывает его, видит, что виноват.

- В другой раз пускай Прося горбатая столько тебя ждет. А я не буду...

Василь и не оправдывается, не просит, чтобы она не злилась. Он не умеет просить. Так они и стоят вначале, близкие и далекие, стоят и молчат, один виноватый, а другая - обиженная. Василь неловко ковыряет пальцем жердь, отрывает кору, Ганна - хотя бы шевельнулась.

Где-то на другом конце деревни завели грустную песню, - видно, собралась молодежь. Песня быстро утихла, нечаянно взвизгнула девушка, которую ущипнул или пощекотал шутник парень.

- Алена Зайчикова, наверно, - первой нарушает тягостное молчание Ганна.

- Наверно, Алена...

- Вот любит визжать... Щекотки страх как боится!.. - Она вдруг укоряет: - А вы уж и рады!

- Я что? .. Нужна она мне, как летошний снег!..

- Видно, нужна.

- Да я возле нее никогда и близко не сидел!

- Не врешь?

- Вот еще!.. Перекреститься разве? ..

Василь чувствует, что Ганна от этих слов становится мягче. Он, правда, еще с опаской, берет ее теплую руку, - Ганна не отнимает. И Василю становится радостно, он снова испытывает счастье, большое, необъятное, кажется, счастьем этим полна не только Василева грудь, но и вся ночь, вся темная, духмяная тишина, дремлющая над Куренями.

Все кажется добрым, радостным - даже старые, потрескавшиеся, кое-где облезшие жерди, за изгородью - тыква, упрямый хвост которой взобрался на ближний кол. Дальше на огороде - среди тыквы, огуречных грядок, укропа и стеблей подсолнуха - неясные в сумерках очертания груш, похожих на странных часовых в балахонах. Груши то молчат, то шелестят, шепчутся меж собой, как доверчивые подружки, шепчутся, конечно, о счастье, о теплоте девичьих рук, о горячих юношеских пожатиях.

- Руки какие у тебя... - удивляется Василь.

- Какие?

- Маленькие. А сильные.

- Шершавые, - тихо говорит Ганна. - Как грабли...

- Нет...

- Не мягкие...

- Мягкие - это ж у детей...

- У городских девок, говорят, мягкие, гладенькие. Как подушечки.

- Конечно, чистая работа... Не с вилами...

Они снова молчат, но молчание это веселое, светлое, чистое, радость Василя как бы крепнет, ширится. Прижимая к себе Ганнины руки, Василь наконец говорит:

- Ты, видно, дерешься больно...

- Боишься? - ласково улыбается Ганца и добавляет: - Я злая, если что не по мне! Хведька вон как меня боится!

- А я так не боюсь...

- Гляди, какой смелый стал. Герой!

- И тебя, и языка твоего... все равно...

- Угу, смелый!

Своей шуткой Василь старается прикрыть странное желание, которое давно не дает ему покоя: почему-то очень хочется поцеловать Ганну. Как будто ничего особенного в этом нет, бояться нечего, а вот не может он осмелиться. Не было еще никогда такого, мать и то, насколько помнит, не целовал. Как только подумает, что сейчас поцелует Ганну, неловко делается, одолевает стыд и тревога, но искушение, бес его возьми, не пропадает, даже со временем усиливается. У других хлопцев это очень просто. Хоня-озорник тот и на танцах, при людях, бывает, поцелует, и ему хоть бы что! А Василю трудно. У него все выходит не просто.

- Ой, не жми так пальцы! - просит Ганна.

- Я ж не очень...

- Не очень! Аж терпеть нельзя!..

Василь отпускает ее руки. Долго после этого он стоит молча, затаив в груди обиду. Подумаешь, какая нежная, немножко от души пальцы сжал, так она уж и стерпеть не может! Не хочет - ну и не надо! Он и совсем может за руки не брать! И не возьмет.

И так не в меру разговорившись перед этим, в мыслях уже отдалившийся от нее, Василь долго молчит. Молчание, как и прежде, его не стесняет. Василь будто и не замечает его. Он и так стал слишком болтлив с Ганной, другие, бывает, из него слова не вытянут. Василь не охотник до пустых разговоров.

Шумят, шепчутся груши. Где-то залилась лаем собака, ей отозвались другие. Собаки быстро умолкают, и снова - только груши шумят...

Василь молчит, несмотря на то, что Ганна начинает беспокойно шевелиться, поглядывает на него с нетерпением.

- Гляжу я на тебя и думаю... - говорит Ганна и нарочито умолкает.

- Что?

- Кавалер из тебя веселый!.. Будто воды в рот набрал!

Василь уже готов был снова обидеться, но Ганна ласково, искренне просит

- Скажи что-нибудь!..

У Василя от этой искренности готовая было прорваться обида сразу пропадает. Он, повеселев, думает, ищет, что сказать.

- У Корча вороной жеребец ногу на гвоздь напорол...

Хромает... Корч ездил в местечко за доктором...

- Ага, я его видела. Он вез его уже под вечер...

- Под вечер...

- Ну вот, видела. Старик сам, как грач, сидел с кнутом... И что - будет он бегать, жеребец?

- Говорят, будет. Но, видно, попорвал на себе волосы старый Корч... пока успокоили, - со злой радостью добавил Василь.

Ганна внезапно спросила:

- Ты вроде завидуешь?

- Я? Нет... - осекся Василь. - Было бы чему!

Он снова умолк, и может - надолго бы, но вдруг вспомнил важную новость, которую услышал днем в поле.

- Говорят, землю заново переделять будут!

- Ага, и я слышала. Женщины на выгоне говорили...

- Хорошо бы. А то некоторые - расселись, как паны.

Все лучшее порасхватали!..

- Видно, правду говорят. Порядки теперь такие, что могут переделить по справедливости.

- Корч вон какой, кусок отхватил. Возле цагельни!..

А другим - песок или болото!

- Земли мало, душатся люди...

Василь умолк, возбужденный, недоверчивый.

- Не дадут они переделить! Гады такие!..

- Кто?

- Богатеи! - И не выдержал, сказал горячо, как мечту: - Если бы мне - в том уголке, что за цагельней! Я бы показал!

- Охотников много на тот кусочек...

- Ага, ухватишь из-за них...

Совсем рядом пронзительно кукарекает петух, и Ганна, оглянувшись, замечает, что небо над заболотьем посветлело, даже слегка налилось краснотой. Она отворачивается от Василя, озабоченно перевязывает платок.

- Светает уж. Идти надо...

- Еще немного...

- Нет. Мачеха скоро встанет...

Обнимая ее на прощанье, Василь с решимостью, близкой к отчаянию, думает: или теперь, или никогда! Он закрывает глаза и прикладывает губы к Ганниному лицу, попадает в висок. Учинив это преступление, он опускает голову и ждет приговора. Ганна также стоит, опустив голову.

- Василь, - тихо говорит она, как бы пересиливая себя, - ты меня любишь?

- А как же...

- И я...

Ганна опускает голову еще ниже, потом вскидывает ее, и Василь видит, что глаза ее, темные, глубокие в бледном утреннем свете, радостно блестят. Она вдруг обвила Василя крепкими руками, прижалась вся и с какой-то торжественностью, серьезностью, словно знала всю глубину бездны, в которую бросалась, припала к его губам.

2

Будто сквозь туман доходило до Василя все, чем жили в последнее время Курени.

Все было очень обычным. Как и в прошлом году, и в позапрошлом, и все годы, которые помнились Василю, зарастала ряской теплая, с душным болотным запахом неподвижная вода в лужах, в прудах, в заливах. Повсюду было множество лягушек, - если приходилось идти вдоль болота или пруда, они разлетались по мокрой траве, плюхались в воду почти беспрерывно. Кваканье их наполняло дневной зной, вечером и ночью на все лады, как осатанелые, надрывали они горло.

Не было отбоя от комаров. Под вечер куреневская улица, дворы, сады, огороды прямо гудели от комаров, что кипели тучами, безжалостно набрасывались на все живое. Посидеть, посудачить на улице куреневцы могли, только разложив дымный костер из мокрой лозы или ольшаника. В такое время Курени напоминали какой-то странный табор, они словно возвращались на тысячелетие назад - там и тут чадили огни, и люди жались к ним, кашляли, отмахивались от комаров - в тусклом, невеселом свете они напоминали дикарей.