Читать интересную книгу Отчаяние - Ильяс Есенберлин

Именно в эти годы родилась великая неутешная в своей человеческой горести песня «Елим-ай» — «О мой многострадальный народ»:

Караваны горя спускаются с гор Каратау,

И возле каждого каравана уныло плетется

Сиротинушка-верблюжонок.

О, как тяжко лишиться родины,

Крупные слезы мешают смотреть на мир…

О, что за время пришло — время страданий!

Птица счастья покинула нашу горькую степь.

Люди бегут из родных мест, как развеянные бурей птицы,

Холоднее лютых буранов зимних оставляемый ими белый след.

О, что за время пришло — время скорби великой!

И нет просвета в безбрежности времен…

Как одинокое дерево, оставшееся от родного леса,

Купаю свои ветви в озере горьких слез.

О, как тверда черная земля, когда спишь на ней голым телом!

Откуда этот безбрежный поток горя и страданий?

Тяжко ступать ногам по этой земле…

Где ж наши быстрые кони, о господи?!

О, что за время пришло — время разлуки,

Дети на земле остались без родителей,

Ничего нет тяжелее прощания,

Когда не знаешь, встретишься ли вновь!..

Широкой волной катилось через степь семиглавое джунгарское войско. И так же, как волна в океане, завертелось, закружилось оно вокруг Туркестана, словно нарвавшись на каменный утес. Несколько дней оборонялся город. По нескольку раз на дню посылал остервеневший контайчи свою конницу на штурм невысокого земляного вала, опоясывавшего в те времена Туркестан. С диким воем летела на штурм конная лава и всякий раз откатывалась, наткнувшись на яростное сопротивление горожан. За день до прихода джунгар были отправлены из города семьи защитников, и каждый день задержки контайчи под стенами города отдалял погоню за ними…

Накануне падения города началась жестокая песчаная буря. Все колодцы города засыпал песок. В двух шагах ничего не было видно. И, пользуясь этим, вырвалась и ушла в степь небольшая группа всадников во главе с Елчибек-батыром.

На следующий день солнце светило ярче обычного. Так всегда бывает после бури. Ворвавшиеся в город солдаты контайчи увидели только мертвых — в домах и на стенах. Разъяренный Сыбан Раптан приказал стереть город с лица земли. И с городом поступили точно так, как за пятьсот лет до этого поступил с ним рыжебородый пращур контайчи. Много дней еще курился прах над мертвым Туркестаном.

II

«Как могла случится с нами такая беда? Куда делось наше могущество, которое было двести лет назад?»

Кто ответит на этот вопрос?..

Большой открытый лоб известного всей степи мудреца и поэта Бухара-жырау прорезала морщина сомнения. Его бородка клинышком то и дело поворачивалась в сторону сидящего пониже юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Возраст юноши можно было определить лишь по бледному лицу, которое не знало бритвенного лезвия. Плечи у него были широкие, мужские, да и рост, пожалуй, вровень с крупом породистого текинского коня. Обращали на себя внимание глаза — большие, серые, немигающие. Во всем облике, в движениях юноши было что-то горделивое, не присущее простым скотоводам. Он явно не родился в такой черной лачуге, где сидели они. Уж глаза поэта ничто не обманет…

Вместе с ханом Младшего жуза Абулхаиром вещий певец Бухар-жырау попал в эту дымную черную юрту пастухов совершенно случайно. Во время одного похода против джунгар хан, пригласив Бухара-жырау, решил сам идти в разведку. Оба прекрасные наездники, они оторвались от ханских джигитов, два дня искали дорогу в солончаках, пока не наткнулись на чабанское стойбище в тугаях Сейхундарьи, как раз на границе с Большим жузом. Абулхаир, высокий, статный мужчина лет тридцати, со строгим, красиво очерченным лицом и ухоженными черными усами, так и не посмотрел ни разу в сторону чабанов…

Их было всего двое пастухов в этой юрте. Второй — сутуловатый пожилой великан, с окладистой бородой и задубевшим от солнца и ветра лицом, явно был простолюдином. Бухар-жырау все время думал о том, что могло свести этого юношу из знатной семьи и простого раба. Зоркий взгляд поэта давно уже заметил рабскую метку на руке великана…

Поэт не ошибся. Сероглазый юноша был сыном правителя Туркестана Валия-султана, а великан Ораз — его рабом. Во время осады Туркестана оба они попали в плен. Четырнадцатилетний сын султана Абулмансур, на которого его дед Аблай-Кровопийца оставил Туркестан, чтобы не вышло худшей беды, скрыл свое происхождение, и их, скованных одной цепью, привезли для продажи на невольничий рынок в Хиву. Оттуда они бежали вместе и, благодаря ловкости и опытности старого раба, сумели скрыться в кочевьях у Сейхундарьи. Уже второй месяц поджидая удобного случая, чтобы добраться до султанских родственников, они выдавали себя за простых чабанов и пасли верблюдов, принадлежащих бию Большого жуза Толе.

Поведение обоих выдавало их с головой. Младший, по существу еще мальчик, сидел неподвижно, а старик хлопотал по хозяйству. Даже приезд столь знатных гостей не смутил юношу. Бухар-жырау, как простолюдин, тоже оставил своего хозяина-хана и вышел вслед за старым рабом якобы с целью помочь ему. Потом они вернулись вместе, принесли в миске шубат и казан с мясом молодого барашка. Все четверо сели за еду.

Абулмансур сообщил гостям о том, что давно уже пасет верблюдов, и сразу же перевел разговор на другое. Уже дважды его немигающий взгляд сталкивался со взглядом проницательного жырау. И Бухар-жырау понял, что юноша обо всем догадался. Да, так оно и было: когда они выходили вместе из юрты, раб Ораз, узнав в своем общительном госте знаменитого народного певца, рассказал ему про все. Юный султан был обязан жизнью своему верному рабу. Сейчас жырау стало почему-то тревожно за судьбу этого старого человека. Слишком уж необычный взгляд был у юноши…

Молодой султан вдруг показал на сидящего у самого входа в юрту Ораза:

— Он мне почти отец, этот человек. Не будь его, я не остался бы в живых!

Так искренне это было сказано, что даже многоопытный жырау поверил в добрые чувства юноши.

— Знаю!

Он кивнул головой и в тот же миг понял, что невольно обрек раба на смерть. Ему ведь приходилось уже видеть этот немигающий взгляд чингизидов. Знал он и Аблая-Кровопийцу. Как же он мог поддаться на удочку этого юнца!

А Абулмансур задумчиво посмотрел на ничего не подозревающего старика у входа и отвернулся. Нужно было спасать положение, и жырау тронул рукав рванного халата, наброшенного на плечи Абулмансура:

— Да, мой мальчик, раб рассказал мне обо всех ваших мытарствах и муках в плену. Иметь такого верного человека — большое счастье в наши дни. Такие люди верны и в горе и в радости, что встречается еще реже!..

Вещий жырау говорил и с каждым словом все больше убеждался, что это напрасно и участь бедного раба решена.

Юный табунщик смотрел прямо в лицо своими немигающими глазами. По спине у жырау невольно пробежал холодок. «Какие все-таки у него глаза: как у змеи! — подумал он. Так же блестят и то же бесстрастие. Откуда это? Наверное, от вампира-деда, которого не называют иначе, как Аблай-Кровопийца. И конечно же не преминет он ужалить этого доброго человека, спасшего ему жизнь. Одна из мудростей чингизидов в том, чтобы не оставлять в живых свидетелей собственного позора или бесславия, а то и просто людей, много знающих о них. О боже, как спасти несчастного человека?..»

Его раздумья прервал хан Абулхаир. Он-то задал этот вопрос, который никому не давал покоя в степи:

— Как же случилось, мой жырау, что докатились мы до такой беды? Почему, словно сайгаки, побежали наши племена и роды перед джунгарами? Где наша былая сила?..

Нелегкий был этот вопрос, и жырау только угрюмо покачал головой. Но хан Абулхаир не отставал:

— Тебя называют хранителем нашего прошлого, жырау. Слава о твоей мудрости идет по всей степи. Скажи же, почему все это происходит? Неужели после Касым-хана не родилось в нашем народе ни одного человека, который мог бы предвидеть такую беду и заставил бы людей подготовиться к отпору врагу!..

— Почему же, были такие люди!.. — Бухар-жырау махнул рукой. — Но одно дело — желание, другое — умение управлять людьми в степи. Кочевники мы, и всякий, коль не по нраву ему что-нибудь садится на коня и едет на все четыре стороны. Сам Касым-хан не смог до конца справиться со своеволием родовых старшин. Разве не погиб от рук тех же ногайлинских биев, которых хотел сплотить в одно ханство? И туркестанские города, за которые воевал он всю жизнь, разве не переходили потом из рук в руки? Пока сам народ не поймет, что в единстве его спасение, никому не под силу справиться с этим делом!..

— Так ли это?!

Сам хан Абулхаир, не обращавший до сих пор внимания на хозяев юрты, с удивлением обернулся. Этот вопрос тихим, то твердым голосом задал юноша-табунщик. И тогда, чтобы отвлечь от него внимание, быстро заговорил жырау: