Читать интересную книгу Хроника одного полка. 1916 год. В окопах - Евгений Анташкевич

– Представляете, этого поручика по фамилии Штин везли аж из третьей армии, от самого Минска, боялись, что не довезут, но молодцы, довезли…

И сам закончил операцию, и сам зашил. Потом сказал:

– Сам шью, нельзя терять навык!

В итоге получилось так, что Курашвили было нечему ассистировать, но мастерства он насмотрелся.

А как только коллега закончил операцию, то сразу и выпил. В тот день Курашвили узнал, что самые сложные операции он делает сам, и раненые стремятся к нему, у него было мало смертей…

У доктора затекла спина на жёстком матрасе, он глотнул ещё. Ему стал мешать свет, и он заслюнявил пальцами свечи. Раненые похрапывали и посапывали, сначала отвлекали, Курашвили ещё глотнул и повернулся на бок лицом к зашитой досками стенке.

Когда он постучал в дверь шестнадцатого номера, ему никто не ответил, и он стоял в нерешительности. Коллега уже зашёл в свой одиннадцатый, но через секунду выглянул и улыбнулся:

– Толкайте дверь, у Агнессы не заперто.

Курашвили толкнул дверь и переступил порог. В большой комнате было почти темно, слева спинкой к стене стояла широкая кровать с блестящими стальными шарами и рядом светила лампа на прикроватной тумбочке. Стены были затянуты шёлковыми оранжевыми обоями с вертикальными красными полосами и большими яркими цветами, оранжевыми на красном и красными на оранжевом. Не было шика, но было уютно от приглушённого света и ярких обоев. На кровати под шёлковым одеялом лежала молодая женщина с рыжими медными волосами по подушке, голыми плечами и голыми руками. Она посмотрела на Курашвили, отложила книгу, она её только что читала, и сняла очки.

– Входи, милый, входи! – сказала она и осталась лежать и смотреть, как Курашвили снимает шинель, расстёгивает китель…

Потом в какой-то момент она села и сказала:

– Иди, милый, ко мне, дальше я сама. Меня зовут Агнесса.

Стало страшно, Агнесса видела стеснение гостя, но показала, что это лишнее, раздела его и уложила.

А потом было странно – со всеми желаниями доктора Курашвили Агнесса расправилась быстро и с улыбкой промолвила:

– Это вы все такие, которые с фронта, стремительные, но это ничего!

А вот дальше…

В одном белье и с блондинкой за талию, без стука вдруг ворвался коллега.

– Ну что, коллега? Как вы тут?

Курашвили хотел его выставить, но блондинка смеялась так заразительно, а коллега хохотал… Агнесса заметила нервное движение Курашвили и удержала его за локоть.

– Ничего! Они нам нисколько не помешают! – сказала она и с улыбкой стала наблюдать за тем, что вытворяет коллега, а тот стал представлять. Его блондинка, Козетта, буквально на секунду выскочила из комнаты и тут же вернулась; в её руках было огромное покрывало, и коллега стал в него заворачиваться и представлял себя то Гамлетом, то лордом Байроном, то Наполеоном. Всё какими-то важными персонами он себя представлял, и иногда это было смешно. Курашвили успокоился и понял, что вот оно, настоящее весёлое времяпрепровождение. Значит, так и должно быть! А почему нет? Война далеко! На самом деле война была близко, и погромыхивало, германец стоял в трёх десятках верст, но здесь… как же она была далеко!

А блондинка в неглиже подливала всем разведённый спирт с привкусом шоколада, и все выпивали, и смотрели представление, и смеялись, и блондинка приговаривала с акцентом: «Аллкохоллъ!»

Потом коллега стал декламировать, скорее всего своё, – экспромты, – потом вроде выдохся, уселся в кресло и закрыл глаза. Курашвили подумал, что представление кончилось, но Козетта замерла в ожидании, это было видно по тому, как она затихла и смотрела на vis-а-vis, а vis-а-vis стал медленно открывать глаза, увидел на стене часы и сощурился.

– И открытыми и закрытыми я гляжу на стрелки часов, представляется всё умозрительным… – Коллега поводил глазами по комнате, остановился на Козетте и закончил: – Когда сущность… – и он подмигнул Курашвили, – уже без трусов! Это у них, коллега, новомодное бельё такое, были панталоны с оборочками, запутаешься, а сейчас трусы-ы!

Козетта прыснула, но тут же изобразила из себя скромницу, она обнесла всех спиртом со вкусом шоколада, коллега поднялся, запахнулся полотнищем, стал похож на майора с картины Федотова «Сватовство майора», и с Козеттой под ручку они чинно вышли из комнаты Агнессы…

Доктор поёжился от колючего воротника шинели под подбородком, он видел эту картинку, будто бы ещё находился там…

Ах! Агнесса!

А с Агнессой в итоге всё получилось замечательно.

Только утром Курашвили разбудил не поцелуй Агнессы, как ему представлялось, когда они засыпали, а перегар уже одетого в шинель и фуражку коллеги, который склонился над ним и продекламировал:

– Полумесяц – полулуна! Полупесня – полуволна! Полутанцует – полупоёт! Только солнце полным встает! Кол-л-ега! Пора! У нас ещё сегодня коллоквиум по пулевым ранениям в суставы!..

Вот они, каникулы, прошедшие будто бы только вчера.

Доктор вздохнул и повернулся на спину. В голове была картинка таких неожиданных рижских каникул: «Трусы и солнце», он их так назвал для памяти. Он поднялся. В полной темноте за стенкой храпели драгуны. Он встал на колени и начал молиться, чтобы покойница Татьяна Ивановна простила ему его грехи. Он уже и не помнил, когда в последний раз молился, наверное до войны.

В госпитале он спросил, как состояние того поручика, Штина что ли, того, что со сложным ранением.

– А, поручика? – Коллега посмотрел на Курашвили чистыми глазами сквозь ненужное ему пенсне. – Как вы себя чувствуете после вчерашнего? Помните? «Три девицы в уголках мелко пряли на лобках!» – И коллега запустил пальцы в редкую бородку. – Состояние? А что состояние? Состояние как состояние! Будет жить! Раз Бог даровал жизнь – значит, будет жить!

«Две девицы! Две!» – подумал в ответ Курашвили и понял, что, если после такого ранения поручик Штин выжил, значит, есть боги и на земле.

III

Четвертаков проснулся от нарастающего странного звука, он было кинулся вставать, но из-за перегородки появился доктор и сразу направился к нему.

– Ну-с! Показывай, чего тут у тебя за ночь… – начал доктор, но не договорил, потому что над четырьмя накатами лазаретного блиндажа пролетел аэроплан, громко урча мотором так, что захотелось закрыть уши. Доктор на секунду замер, Иннокентий глянул по сторонам, остальные раненые приподнялись на лежаках раскрыв рты. Доктор подумал: «Неужели раздуло туман?» – и пошёл наверх. Через секунду он вернулся, держа в руках листок бумаги. Он ушёл за перегородку, и Иннокентий остался лежать и ждать.

Доктор появился сосредоточенный, уже без листка, и принялся осматривать ногу Четвертакова. Шум аэроплана опять нарастал и приходил ещё два раза, но доктор уже не обращал на это внимания.

– Так! – Доктор наклонился над раной, и Иннокентий почувствовал, что тот щупает его ногу как раз в том месте, где была рана, но Иннокентий не чувствовал боли. Это показалось ему плохим предзнаменованием.

– Чё тама, дохтар?

Курашвили распрямился, сложил руки на груди и долго молчал. Рана превратилась в язву: у язвы округлились края и напухли, стали розовыми, и внутри был гной – вполне себе состоявшаяся и оформившаяся трофическая язва. Ничего в этом особо страшного не было, если бы не место и не сырость.

– Чё тама, дохтар? – ещё раз спросил Иннокентий.

– Ничего хорошего, Четвертаков, – ответил доктор Курашвили. – Придётся тебя отправлять в госпиталь.

Иннокентий тяжело вздохнул, это была самая плохая новость, которую довелось ему услышать за последнее время.

– А без этого никак нельзя? – спросил он, ожидая услышать, что вот сейчас доктор взорвётся и примется на него кричать и ругаться, но доктор спокойно ответил:

– А без этого никак нельзя! Без этого тебе че-ез несколько дней пъ-идётся отъ-езать ногу.

– А чё тама, дохтар, я не дотянусь, мне не видать!

– А чего тебе надо «видать»? У тебя там тъ-афическая язва, если тебе это о чём-то гово-ит?

«Говоит», черт картавый! – подумал про доктора Четвертаков. – А сам-то намекает, что я малограмотный, гиря лысая, верста коломенская! А я ить и правда малограмотный! Но это ничего, это мы ещё поглядим, кто кого!»

– А ты, дохтар, ты када пальцем тыкал, я ничё не чуял! – Иннокентий намеренно назвал доктора на «ты», хотел его разозлить, и у него это получилось, лицо Курашвили налилось краской, но Иннокентий на этом не успокоился: – Ты, дохтар, отрежь её!

– Кого отъ-езать? Ногу? – с угрозой стал говорить доктор.

– Кого ногу резать? Ногу нельзя! А эту, язву, химическую, или как её?

– Тъ-афическую! – автоматически поправил доктор.

– Тебе, дохтар, виднее, какая она там, химическая или трахическая, а только ты мне её вырежи, а ногу оставь! – Кешка повернулся так, что теперь смотрел доктору в глаза, и увидел, что доктор опять стоит спокойный.

– А выде-жишь? – вдруг спросил его Курашвили.