Читать интересную книгу Записки литературного негра - Фотина Морозова

Вторая цидулька, прилагаемая к роману - краткое его изложение. На полторы странички или чуть меньше. Редакционный предрассудок гласит, что изложение делается для художника, дабы он знал, что рисовать на обложке. Лично я поняла, что это всего лишь предрассудок, увидев обложку моего первого литнегритянского романа, когда он уже лежал на лотках…

Напомню: роман был о хищениях произведений искусства. Корпя над изложением, я, неопытная юная литнегритянка, из кожи вон лезла, стараясьутрамбовать в полторы странички все сюжетные линии. Упоминались там и картины русских передвижников, представлявшие особый интерес для похитителей; и подземные катакомбы под Санкт-Петербургом, в которых хранили уворованное достояние человечества; и золотой языческий идол угро-финских племён, на которого наткнулся майор Пронюшкин в процессе преследования преступников… Словом, материала для художника, казалось бы, пруд пруди!

И что же в итоге оказалось на обложке? Угадали: то, что даже в бредовом сне нельзя связать ни с романом, ни с изложением. На картинке, точнее, коллаже, актёр, который обычно играет майора Пронюшкина, прижимал к себе не присутствующую в сюжете блондинку. На майоре - рубашка с короткими рукавами и летние светлые брюки, на блондинке - нечто пляжно-бретелистое. Самое оно, учитывая, что дело в романе происходит в суровом январе, а герои то и дело ругают арктические холода, которые обрушились на Питер…

У меня вышло десять заказных романов. Чтобы сосчитать случаи совпадения между картинкой и изложением, хватит пальцев одной руки. С лихвой! Даже если обладатель руки имеет неполный комплект пальцев… Уяснив это, я больше не страдаю. А изложения пишу в таком духе: "Дело происходит в Сочи, жарким летом. Сюжет заключается в незаконном изъятии органов у пациентов частной клиники и перепродаже их за рубеж. Филипп Иннокентьевич Дракин - маленький, черноволосый, в очках - нуждается в операции удаления камня из желчного пузыря. Его оперирует доктор медицинских наук Семён Бекбулатович Томилин - толстый, рыжий, лысоватый…"

Иногда срабатывает. Я не хочу сказать, что художник станет специально изображать очкастого брюнета Дракина и рыжего лысоватого Томилина, но что-то из перечисленного на обложку всё-таки попадёт. Например, толпа легко одетых людей. Или набережная в Сочи. Или руки хирурга в резиновых перчатках.

Но чаще всего, такое чувство, художнику просто неохота заморачиваться тем, что я там понаписала. Зачем, если всегда есть беспроигрышный вариант - ляпнуть на обложку сзади и спереди кадры из сериала с узнаваемым актёром в роли Пронюшкина! Первые, которые подвернутся. А там уж пускай читатель ломает голову, соотнося обложку с начинкой.

Это меня ничуть не удивляет: в проекте каждый рядовой труженик - что художник, что литнегр - делает свою часть работы с изрядной долей отвращения, стремясь побыстрее отделаться. К художнику претензий нет… Кто меня удивляет, так это главный редактор, который должен был бы, по идее, раньше меня заметить диссонанс обложки и содержания в подавляющем большинстве книг проекта - и принять какие-то меры. Либо художника обязать следовать изложениям, либо нашу негритянскую братию избавить от бессмысленного писания оных.

Однако всё остаётся, как есть. Изложение - священная корова. Одна из тех традиций, бессмысленность которых ясна всем, и которую, однако, все поддерживают… Почему? Очевидно, потому, что она - традиция. Других объяснений у меня нет.

 Oпубликовано: 08.08.07

7. ХИМЕРА, ИМЕНУЕМАЯ ЛИЧНОСТЬЮ

Когда литературный негр пишет за другого, где пребывает при этом его личность?

Пишущий человек, которому не довелось побывать литературным негром, располагает естественной роскошью писать за себя и от себя. Сугубо от себя. Даже если он пробует разные стили, разные методы изложения и прочее. Даже если принять во внимание, что писательство - это попытка стать другим… Писатель становится этим "другим" опять-таки в пределах собственного самовыражения. Он способен написать рассказ от лица своего соседа - но рассказ будет принадлежать именно ему, а не соседу, учитывая, что сосед двух слов на письме связать не может.

А вот представьте-ка, что писатель, худощавый волосато-бородатый дяденька с внешностью престарелого хиппи, буквально влезает в шкуру своего соседа, стокилограммового и лысого Василия Прокофьевича Хрюндина! Причём до такой степени, что пользуется его паспортом, живёт в его квартире, спит с его женой Мадленой Тимофеевной, ходит за завод, где работает Хрюндин. И при этом все принимают его за Хрюндина…

Таково ремесло литературного негра. Кое в чём оно ближе к шпионству, чем к литературе. Я, женщина тридцати с лишним лет, кандидат медицинских наук, соприкасавшаяся с милицией только при получении паспорта, вынуждена изображать шестидесятилетнего мужчину, значительную часть жизни проработавшего в правоохранительных органах. И хотя редактор не требует полной маскировки, образ проекта влияет на то, что я пишу. Я оснащаю мясом человеческих отношений костяк сюжета, который никаким сверхъестественным образом не зародился бы в моей голове. Я консультируюсь со специалистами, выясняя юридические детали, которые у Писателя - и у его alter ego майора Пронюшкина - должны от зубов отскакивать…

Насколько я становлюсь Писателем? И майором Пронюшкиным? И где пребывает при этом моя личность? Или, может быть, главные редакторы пошли дальше нацистских главарей? Те освобождали своих подданных от химеры, именуемой совестью; эти - от химеры, именуемой личностью?

Нет, личность не безмолвствует. Во-первых, она всё равно сказывается - и в подборе слов, и в длине предложений, и в медицинских сведениях, которые я неизменно нахожу куда приткнуть… Во-вторых, отпущенная на самотёк личность любуется со стороны, чего я там вытворяю. Смотрите, как я органично употребляю служебный милицейский жаргон! Смотрите, как я здорово описываю эротическую сцену от мужского лица - включая ощущения со стороны органов, которых у меня никогда не было… Эх-х, жаль, никто из читателей этого не оценит. Чтобы оценить, надо знать о различиях между мной и Писателем. А если различие чувствуется, порождая диссонанс, значит, не так уж безупречно я притворяюсь… Короче, главный комплимент Максим Максимычу Исаеву - чтобы его продолжали считать штандартенфюрером Штирлицем.

Быть Штирлицем удобно. Ты лишаешься собственного имени и биографии, но взамен приобретаешь возможность попробовать много такого, чего лишён был Исаев. Глушить шнапс в кабачках и бить морды бюргерам. Носить красивую чёрную форму. Пользоваться преимуществами арийского происхождения. Получать сентиментальные открыточки на Рождество… Кое-что из списка на фиг сдалось, зато остальное может принести совершенно особенные чувства. И главное из этих чувств - свобода. Странная, соблазнительная свобода не быть собой.

Это ведь только в идеале писать от себя - своё - легко и приятно… "Здравствуй, брат, писать очень трудно", - приветствовали друг друга члены объединения "Серапионовы братья". Взаимоотношения художника с тем, что он нащупывает, ищет, буквально видит, но не может воплотить, мучительны, как пульпит, настигший в местности, где не водятся стоматологи. Заказной роман на время избавляет писателя от этой борьбы. В работе литнегра немало трудностей, но вот эта - главная - отсутствует.

И, знаете, это действует освежающе…

Переставая изводить себя из-за неточного слова или неудачного построения фразы, писатель входит в первоначальное состояние детской игры - а что такое литература, как не игра? Притворимся, что эта песочница - космический корабль, а в кустах засел инопланетянин. Притворимся, что я - на самом деле не я, а Хрюндин… От лица Хрюндина я могу написать то, чего не могу себе позволить написать от собственного лица. От лица Хрюндина я имею право писать хуже, чем от собственного лица. И, парадоксально, от разрешения себе писать хуже иногда выходит "лучше". Отрешаясь от круглосуточной заботы о слове, лихорадочно следуя за сюжетом, писатель срывается с тормозов - и начинает выписывать по автостраде такие лихие виражи, что иногда, перечитывая, сам себе поражается: а ведь, тудыть-растудыть, отлично вышло!

Однако "отлично - именно для заказного романа.

Здесь заключён камень преткновения, о который я не устаю спотыкаться. Да, у меня есть отменно написанные заказные вещи - и написанные "от себя" произведения, перечитывая которые, я просто плююсь. Но в заказном романе всегда присутствует что-то, сводящее его достоинства на нет. Какая-то ограниченность милицейской мысли. Какая-то крикливость и убогость уголовной темы. Короче, как ни упаковывай в блестящий фантик коричневую субстанцию, запах выдаст, что внутри - не шоколадка.

Читатель проекта, вероятно, не замечает этого запаха. Зато его обоняю я. Обоняю своей спрятавшейся, но не исчезнувшей личностью. Которую я не могу передоверить ни Хрюндину, ни Штирлицу. Ни главному редактору. Ни писателю. Вообще никому. Которая сидит и по-гоголевски мечтает: вот бы приставить к носу Василия Прокофьевича губы Серапиона Амадеевича, а к собственному серьёзному содержанию - отвязную лихость заказных романов…