его здесь устраивало: дешёвое служебное жильё или обилие молодых пациенток, которых ему на военной службе не хватало? Теперь пациенток было навалом: особенно часто посещали Бориса Палыча (или просто Палыча, как обзывали у нас кулуарно фельдшера) всякие «хвостатые» студентки, стремившиеся заполучить освобождение от учёбы, дабы она не мешала их весёлой жизни. Вот и сегодня у него резвился тут целый табун таких девиц с физфака, здоровых, как кобылицы, и таких же разнузданных. Происходящее тут действо гораздо более напоминало фарс, чем осмотр больных доктором. Девицы окружили лысого краснощёкого Палыча, точно нимфы – фавна.
– Борис Павлович, ну послушайте, как колотится моё сердце! Я не смогу в таком состоянии сдавать экзамен! – говорила одна «больная», выпячивая при этом свою грудь. Другая пыталась поставить ему на стол ногу:
– А у меня наверняка растяжение, или же вывих: вчера так неудачно поскользнулась, что и ступить на ногу не могу!
Палыч, конечно, всячески ругал безобразниц и делал сердитое лицо, но как-то не по-настоящему, а между тем, его априори лишённая мимических мышц лысина непостижимым образом отсвечивала довольной улыбкой. Короче, медицинская этика нарушалась обеими сторонами, но никто из участников фарса не переживал из-за этих мелочей. Наконец, Палыч со словами: «Пошла вон отсюда, да на тебе пахать надо!» – выпроводил последнюю «кобылку». Осталась только я, за своей вынужденной ролью зрителя в этой комедии, совсем забывшая о поставленном градуснике.
– Н-ну, что там у тебя… – пробурчал Палыч.
Я достала градусник: температура 36 и 6. И вдруг обнаружила, что у меня совершенно не нет никаких существенных признаков заболевания: ни жара, ни озноба, ни першения в горле… Что же мне, о видениях своих Палычу рассказывать? Это, пожалуй, будет покруче представленной здесь «кобылицами» комедии, да и вообще, с таким к психиатру ходят… Не зная, от смущения, что и сказать, я подняла на Палыча глаза, и он тоже уставил на меня свои два рентгена….
– Что, ВЛЮБИЛАСЬ?
Это произнёс Палыч. Так и сказал. Громким шёпотом.
Есть такое насекомое, которое в самые ужасные для себя моменты умеет превращаться в сучок. Вот, я сейчас была как это насекомое: мгновенно одеревеневшая на стуле фигура. А Палыч повернул свою лысую голову набок и тихонечко посвистывал, точно переговариваясь таким образом с невидимым мне собеседником. Затем взялся за бумагу и, бормоча себе под нос что-то вроде: «Ой, девки, девки! Что ж мне с вами делать», – начал что-то писать.
– Вот. Освобождение на три дня… И ты, это… предосторожности там всякие соблюдай…
Я машинально взяла своей деревянной конечностью протянутую мне справку. Услыхав же от Палыча ещё и про «предосторожности», вовсе бросилась из его кабинета прочь…
Возвратившись от фельдшера, первым делом глянула на себя в висевшее у входной двери зеркало: ничего необычного, кроме чёрных кругов под глазами. Где Палыч это увидел, что я влюблена? «Я не больна, я влюблена», – это Татьяна, помнится, у Пушкина. Однако, Палыч смотрел на меня так же серьезно, как если бы он обнаружил, к примеру, у меня признаки пневмонии. Нет, наверное, все эти странности – лишь результат волнения и бессонницы. Надо только выспаться – и всё станет на свои места. Тем более, что всё равно уже справку дали…
И я пошла в свою комнату, с удовольствием улеглась в постель. Начала засыпать, даже вроде смотреть сон какой-то, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Накинула на рубашку халатик и, непричесанная, без всякой задней мысли пошла открывать дверь: там Данька с Пашей. Опять при виде Паши у меня сердце так ёкнуло, что ноги сами собой обмякли, и вся я внезапно провалилась словно в ватный короб без дна. Открываю глаза: лежу на своей постели, надо мной – два озабоченных лица – Павла и Даньки.
– Свет, ты чего? – спрашивает Данька, – ты чё это пугаешь то так?
– Да я, – говорю, – приболела. К Палычу вот сходила, он мне освобождение дал.
– А мы тут заглянули во время перерыва к девчонкам, они сказали, что ты первую пару проспала. Вот, пришли будить, – пояснил Данька.
«Стало быть, мой утренний монолог тоже происходил в другой реальности», – подумала я, а вслух сказала:
– Вы бы лучше держались от меня подальше. Грипп, наверное, подцепила. Нынче грипп очень странный ходит.
– Тут главный принцип – не поддаваться болезни, – сказал Павел, серьезно поглядев мне в глаза, и я засомневалась, поверил ли он в мой «грипп».
– А нас ваши микробы не берут! Чхали мы на эти ваши «грибы»! – хвастался снова Данька. – Ничего, сейчас мы и тебя вылечим…
И процесс лечения пошёл. Данька на кухне варил из остатков вчерашнего вина глинтвейн – он уверял, что это отличное средство от простуды. Паша развлекал, рассказывая всякие смешные истории – он говорил, что смех действует значительно лучше всяких лекарств. Всё это сильно напоминало детскую игру в больницу, и по законам жанра «больной» должен был выздороветь немедленно после предпринятых мер. В общем, так и вышло: после позднего завтрака с глинтвейном решено было съездить к стенам старого монастыря: надо же показать нашему гостю местную достопримечательность. А «больная», то бишь я, должна больше находиться на свежем воздухе: это тоже способствует выздоровлению. Тем более, погода позволяла: после морозов вдруг наступила оттепель. Я и в самом деле почувствовала себя намного лучше: ведь рядом со мной был Павел. Мы походили возле белокаменных стен монастыря, с уважением посмотрев на величественное сооружение. Потом Паша спросил: «А что это там, внизу?» А там была река, перед нею – запущенный сад. Мы полезли и туда, пробираясь по узенькой тропке, то и дело сползая в сугробы. В том саду на яблоньках, оказалось, висели ещё плоды: маленькие дички. «Если прошли морозы, то яблоки должны стать сладкими», – уверял нас Данька. Чтобы достать яблоки и проверить это, Паша попытался на своих плечах поднять Даньку кверху, но тот не удержался, и они оба упали в сугроб. Тогда решили подсадить на развилку нижних веток меня, чтобы я наклонила ветви. Так нам удалось сорвать несколько сморщенных красных ягод, мы попробовали их, но яблоки оказались невыносимо вязкими и горькими, как хина. Опыт не удался, но все нахохотались от души. Потом пошли к остановке: Данька нас вёл по каким-то окраинным, почти деревенским улочкам и показывал чудные домики с деревянной резьбой. Я подумала, что влюбиться зимой – гораздо романтичнее, чем, как общепринято, весной. Резная вязь деревянных домов перекликалась с затейливым кружевом укрытых снегами ветвей. Мы шли по старой улице, точно по театральной сцене, где зима специально