Самая горячая пора — зачетная неделя — а он лежит тут, как бревно. Он отчетливо понял, что эту сессию ему не сдать. Слишком много неподъемных «хвостов». Два «курсача». Списать негде. Да хоть бы и было! Рука-то не работает, распухла. Наверное, палец выбили, сволочи. Он лежал один в пустой комнате и плакал. Он решил больше не ходить в прошлое. Будь что будет! Чертовы японцы! Подсунули вещицу! «Попробуй сделать шаг назад!» Попробовал. И хватит.
Он не стал дожидаться приказа, а пошел, заклеив синяки пластырем, в деканат, и написал заявление по собственному желанию. Надо было собираться домой. Мысли были мрачные. Нельзя на склоне лет поднять ту штангу, что легко поддавалась в молодости.
Жизнь — паровозик на батарейках. Ни огня, ни пара.
III
С тяжелым чувством он шагал от вокзала к дому, путь короткий и под горку. Предстояло огорчить их, давно умерших, родителей. Они молча выслушали его сбивчивый рассказ. Конечно, ни слова о его той жизни, решат, что тронулся. Мама заплакала. Отец потемнел лицом и сказал:
— Не ожидали мы от тебя, сын, такого. Как нам теперь в глаза людям смотреть? Опозорил ты нас, Дима. Ох, опозорил. Я одного не пойму — что с тобой случилось? Ты же нормально… все же было нормально… даже стипендию получил…
Отец резко отвернулся, потом засобирался, и ушел на лодку.
За ужином сказал:
— Устраивайся на работу. До армии поработаешь, отслужишь, а там будет видно. Иди на завод к своему мастеру. Проси. Завтра же.
Мама сказала:
— Пусть хоть недельку отдохнет. Синяки сойдут. А то еще заметно.
— Он уже наотдыхался, — закричал отец, — завтра же! Отдохнет, пока оформляется!
На завод взяли. Четыре месяца до армии.
С вечным чувством вины. Дома, как чужой. Ни улыбок, ни радости. Мать рассказывала отцу про успехи чужих детей. Тот молчал. А Димка был готов провалиться.
«Господи, скорее уж бы забрали, что ли», — думал Димка. А куда девать японскую игрушку? Выбросить с пароходика в Волгу? Нет, решил оставить. На всякий случай. Где же спрятать? На два года! В доме нельзя. Найдут еще, не дай бог. Думал долго. Потом придумал.
Конечно, в сосновом бору. Там, где впервые поцеловал девушку. Под тем корнем, по которому она шла, балансируя, в своих маленьких туфельках, а он шел рядом, держа ее за руку. И когда она пошатнулась, наверняка нарочно, он обхватил ее за талию, и поцеловал. Так все и было. Сосны на песке раскидывают свои корни по поверхности, чтобы удержаться. Но этот корень знает только он. Та девушка давно замужем, имеет ребенка, живет в другом районе. Наверняка счастливо.
Дима купил синюю пластмассовую коробочку для пуговиц, положил туда «япошку», плотно обмотал изолентой, взял у отца саперную лопатку, которой копают червей, и дождливым вечером, только сошел снег, закопал свое сокровище в сыром податливом песке, под корнем.
Весна не радовала. Дмитрий Сергеевич ждал призыва со страхом. В свое время, на сборах от военной кафедры, он видел, мельком, жизнь солдат. Теперь предстоит хлебать ее полной ложкой.
Дима работал на заводе, с девушками не знакомился — зачем? Все равно надолго уходить.
И время пришло. Военкомат, как улей. Море стриженных под «ноль». Радостные крики «Лысай! Поди пописай!», матери, отцы, девушки, слезы…
Стриженный деревенский парень, плачущий оттого, что не берут.
Долгий путь в поезде.
И жуткая тоска.
IV
— Бондарь! «Зелёнку» пригнали!
— Паааставить ррраком и дрррючить до посинения!
Бондарем оказался сержант. Парень из глухого украинского села, где «москалей» не любят традиционно, а «дуже грамотных» — особенно.
Дмитрий Сергеевич не сразу разобрался в армейской иерархии, не мог понять, почему рядовые командуют сержантами, почему одним солдатам можно курить в казарме, другим нет, почему всю тяжелую и грязную работу выполняют одни и те же, а другие — никогда. Почему он должен выполнять приказы такого же, как он, рядового, и один рядовой может наказать другого рядового. Почему ефрейторов, называют «жопошники», и почему «лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Когда понял, ему стало страшно.
А полы? Это не просто дощатый настил. Полы в Советской Армии — это фетиш, это предмет особой гордости, это могучее средство воспитания, это самый лучший, самый доступный, самый дешевый тренажер как для подчиненных, которые их моют, так и для всевозможных начальников, которые заставляют их мыть. Полы — безотказное средство разрешения конфликтов.
— Ты что, не понял? На полы!
Знаете ли вы, как надо мыть полы? О, вы наверняка этого не знаете! Способ мытья полов — эксклюзив Советской Армии. Их моют каблуком! Никто в мире до такого не додумался. По Уставу, полы красить запрещается. Поэтому они белые. А сапоги черные. Резина, грязь и сапожный крем въедаются в белые доски. Дмитрий Сергеевич прибыл в казарму во вторник. И до пятницы не знал, как же так получается, что доски остаются белыми. А в пятницу он, и другие молодые, «встали на полы».
Сначала пол намыливают щетками до получения обильной пены. Потом берут резиновый каблук от сапога. Его ребро крепко прижимают к полу, с силой проводят вперед, насколько достанет рука. На полу остается идеально чистая полоска, размером со след собачьего языка. И вот так, передвигаясь на корточках, несколько молодых солдат гонят грязь каблуками к бесконечно далекому порогу. Тысячи и тысячи полосок. Эта пытка придумана не для того, чтобы пол был чистый, нет, а для того, чтобы мальчик быстрее понял, куда он попал, и какое место он занимает в казарменной иерархии.
«Паааставить ррраком…»
Каблуки, отдельно от сапог, поставляются в войска централизовано, десятками тысяч.
Официально — для ремонта обуви.
Армия — не курорт, тяготы и лишения записаны в присяге. Дмитрий Сергеевич надеялся на свое молодое тело, которое должно их выдержать. Но он не был готов к издевательствам.
Однажды он шел, привычно засунув руки в карманы. Незнакомый солдат остановил его и сказал:
— Сегодня к вечеру зашьешь. Карманы.
Дима спросил:
— А ты кто такой, чтобы приказывать?
Тот ничего не ответил, хмыкнул и ушел.
А вечером… Димку вызвали в каптерку.
Тот рядовой выговаривал самому сержанту Бондарю:
— Ты чё, Бочка, службу не понял? Твои салабоны уже «дедов» не признают! Или ты задембелел вконец? Давно с полов поднялся? Смотри, будешь с молодыми пахать, коли не можешь как следно командовать!
Бондарь мямлил:
— Да что ты, Вань, ладно тебе. Все будет в лучшем виде…
Тот сплюнул на пол:
— Ну, смотри…
И ушел. Бондарь налетел на Димку:
— Ты что, сволочь зеленая, «деда» не признал?
— Да откуда же мне…
— Молчать! Тебе что было сказано? Сделать что?!
— Зашить карманы.
— Десять минут. И доложить!
— Есть!
Через десять минут, с исколотыми пальцами, он предстал перед Бондарем. Тот усмехнулся:
— Я забыл сказать: карманы надо набить песком. Для памяти. Десять минут!
— Есть!
Когда, наконец, старшина немного успокоился, он сказал:
— Походишь с песочком. Сегодня после отбоя — на полы. Вымоешь… так уж и быть, один проход. Только тихо! Людям надо спать.
Он заботливый, старшина Бондарь.
Димка справился с работой к двум часам ночи. И не мог уснуть до четырех.
Офицеры в восемнадцать ноль-ноль уходят домой. До утра — царство дедовщины. Дежурный по части в казармы ночью не ходит, зная, что там идет воспитательная работа.
Дмитрия Сергеевича измотало постоянное недосыпание. Ведь существовали и очередные наряды. На кухню, или дневальным. Приходилось пахать за «стариков» и «дедов», и за себя, разумеется.
А зарядка и физподготовка! Три километра на время, с набитыми песком карманами брюк! Не успеваешь? Всю роту гоняют еще и еще. Тут уж и свои, молодые, готовы разорвать тебя на части.
«Пожаловаться ротному, — думал Дима, — верная погибель. Они меня потом замордуют».
Советский солдат — самый бесплатный и бесправный. Фактически раб. А раба надо заставлять. У офицеров для этого есть дубина-дедовщина, которую, что бы там ни говорили, они холят и лелеют. Никакие приказы ее не изживут, без нее армия развалится, ибо энтузиазм существует лишь в воображении замполитов. Только солдат-профессионал служит добровольно и с удовольствием, потому что за деньги. Те самые деньги, что уходят на разворованную и разбитую военную технику. Наш солдат с удовольствием только зачеркивает дни в календаре.
Никто не видит страданий молодых, а те молчат, ибо выхода нет, сбежать — дисбат, стрелять — тюрьма. Служба в Непобедимой и Легендарной — удел сильных. Те же, кто вешается, слабаки. Сопливые маменькины сынки. Никто не знает, сколько армия погубила хлюпиков: будущих великих скрипачей, художников, артистов.
Через два-три месяца самый кроткий мальчик проникается лютой ненавистью к мучителям. Казарма становится камерой пыток, в которой иногда дают поспать. Как раз в это время молодых начинают ставить в караул. А караул — это оружие. И «хлюпики» не выдерживают.